Рассказы для детей о великой отечественной войне.

Рассказ об отсутствующем

Когда в большом зале штаба фронта адъютант командующего, заглянув в список награжденных, назвал очередную фамилию, в одном из задних рядов поднялся невысокий человек. Кожа на его обострившихся скулах была желтоватой и прозрачной, что наблюдается обычно у людей, долго пролежавших в постели. Припадая на левую ногу, он шел к столу. Командующий сделал короткий шаг навстречу ему, вручил орден, крепко пожал награжденному руку, поздравил и протянул орденскую коробку.

Награжденный, выпрямившись, бережно принял в руки орден и коробку. Он отрывисто поблагодарил, четко повернулся, как в строю, хотя ему мешала раненая нога. Секунду он стоял в нерешительности, поглядывая то на орден, лежавший у него на ладони, то на товарищей по славе, собравшихся тут. Потом снова выпрямился.

– Разрешите обратиться?

– Пожалуйста.

– Товарищ командующий… И вот вы, товарищи, – заговорил прерывающимся голосом награжденный, и все почувствовали, что человек очень взволнован. – Дозвольте сказать слово. Вот, в этот момент моей жизни, когда я принял великую награду, хочу я высказать вам о том, кто должен бы стоять здесь рядом со мной, кто, может быть, больше меня эту великую награду заслужил и своей молодой жизни не пощадил ради нашей воинской победы.

Он протянул к сидящим в зале руку, на ладони которой поблескивал золотой ободок ордена, и обвел зал просительными глазами.

– Дозвольте мне, товарищи, свой долг выполнить перед тем, кого тут нет сейчас со мной.

– Говорите, – сказал командующий.

– Просим! – откликнулись в зале.

И тогда он рассказал.

– Вы, наверное, слышали, товарищи, – так начал он, – какое у нас создалось положение в районе Р. Нам тогда пришлось отойти, а наша часть прикрывала отход. И тут нас немцы отсекли от своих. Куда ни подадимся, всюду нарываемся на огонь. Бьют по нас немцы из минометов, долбят лесок, где мы укрылись, из гаубиц, а опушку прочесывают автоматами. Время наше истекло, по часам выходит, что наши уже закрепились на новом рубеже, сил противника мы оттянули на себя достаточно, пора бы и до дому, время на соединение оттягиваться. А пробиться, видим, ни в какую нельзя. И здесь оставаться дольше нет никакой возможности. Нащупал нас немец, зажал в лесу, почуял, что нас тут горсточка всего-навсего осталась, и берет нас своими клещами за горло. Вывод ясен – надо пробиваться окольным путем.

А где он – этот окольный путь? Куда направление выбрать? И командир наш, лейтенант Буторин Андрей Петрович, говорит: «Без разведки предварительной тут ничего не получится. Надо порыскать да пощупать, где у них щелка имеется. Если найдем – проскочим». Я, значит, сразу вызвался. «Дозвольте, говорю, мне попробовать, товарищ лейтенант». Внимательно посмотрел он на меня. Тут уже не в порядке рассказа, а, так сказать, сбоку, должен объяснить, что мы с Андреем из одной деревни – Кореши. Сколько раз на рыбалку ездили на Исеть! Потом оба вместе на медеплавильном работали в Ревде. Одним словом, друзья-товарищи. Посмотрел он на меня внимательно, нахмурился. «Хорошо, говорит, товарищ Задохтин, отправляйтесь. Задание вам ясно?»

И сам он вывел меня на дорогу, оглянулся, схватил меня за руку. «Ну, Коля, говорит, давай простимся с тобой на всякий случай. Дело, сам понимаешь, смертельное. Но раз вызвался сам, то отказать тебе не смею. Выручай, Коля… Мы тут больше двух часов не продержимся. Потери чересчур большие…» – «Ладно, говорю, Андрей, мы с тобой не в первый раз в такой оборот угодили. Через часок жди меня. Я там высмотрю, что надо. Ну, а уж если не вернусь, кланяйся там нашим, на Урале…»

И вот пополз я, хоронясь по-за деревьями. Попробовал в одну сторону, – нет, не пробиться, густым огнем немцы по тому участку кроют. Пополз в обратную сторону. Там на краю лесочка овраг был, буерак такой, довольно глубоко промытый. А на той стороне буерака кустарник, и за ним дорога, поле открытое. Спустился я в овраг, решил к кустикам подобраться и сквозь них высмотреть, что в поле делается. Стал я карабкаться по глине наверх, вдруг замечаю, над самой моей головой две босые пятки торчат. Пригляделся, вижу: ступни маленькие, на подошвах грязь присохла и отваливается, как штукатурка, пальцы тоже грязные, поцарапанные, а мизинчик на левой ноге синей тряпочкой перевязан – видно, пострадал где-то… Долго я глядел на эти пятки, на пальцы, которые беспокойно шевелились над моей головой. И вдруг, сам не знаю почему, потянуло меня щекотнуть эти пятки… Даже и объяснить вам не могу. А вот подмывает и подмывает… Взял я колючую былинку да и покарябал ею легонько одну из пяток. Разом исчезли обе ноги в кустах, и на том месте, где торчали из ветвей пятки, появилась голова. Смешная такая, глаза перепуганные, безбровые, волосы лохматые, выгоревшие, а нос весь в веснушках.

– Ты чего тут? – говорю я.

– Я, – говорит, – корову ищу. Вы не видели, дядя? Маришкой зовут. Сама белая, а на боке черное. Один рог вниз торчит, а другого вовсе нет… Только вы, дядя, не верьте… Это я все вру… пробую так. Дядя, – говорит, – вы от наших отбились?

– А это кто такие ваши? – спрашиваю.

– Ясно, кто – Красная армия… Только наши вчера за реку ушли. А вы, дядя, зачем тут? Вас немцы зацапают.

– А ну, иди сюда, – говорю. – Расскажи, что тут в твоей местности делается.

Голова исчезла, опять появилась нога, и ко мне по глиняному склону на дно оврага, как на салазках, пятками вперед, съехал мальчонка лет тринадцати.

– Дядя, – зашептал он, – вы скорее отсюда давайте куда-нибудь. Тут немцы ходят. У них вон у того леса четыре пушки стоят, а здесь сбоку минометы ихние установлены. Тут через дорогу никакого ходу нет.

– И откуда, – говорю, – ты все это знаешь?

– Как, – говорит, – откуда? Даром, что ли, с утра наблюдаю?

– Для чего же наблюдаешь?

– Пригодится в жизни, мало ль что…

Стал я его расспрашивать, и малец рассказал мне про всю обстановку. Выяснил я, что овраг идет по лесу далеко и по дну его можно будет вывести наших из зоны огня. Мальчишка вызвался проводить нас. Только мы стали выбираться из оврага в лес, как вдруг засвистело в воздухе, завыло и раздался такой треск, словно большую половицу разом на тысячи сухих щепок раскололо. Это немецкая мина угодила прямо в овраг и рванула землю около нас. Темно стало у меня в глазах. Потом я высвободил голову из-под насыпавшейся на меня земли, огляделся: где, думаю, мой маленький товарищ? Вижу, медленно приподымает он свою кудлатую голову от земли, начинает выковыривать пальцем глину из ушей, изо рта, из носа.

– Вот это так дало! – говорит. – Попало нам, дядя, с вами, как богатым… Ой, дядя, – говорит, – погодите! Да вы ж раненый.

Хотел я подняться, а ног не чую. И вижу – из разорванного сапога кровь плывет. А мальчишка вдруг прислушался, вскарабкался к кустам, выглянул на дорогу, скатился опять вниз и шепчет:

– Дядя, – говорит, – сюда немцы идут. Офицер впереди. Честное слово! Давайте скорее отсюда… Эх ты, как вас сильно…

Попробовал я шевельнуться, а к ногам словно по десять пудов к каждой привязано. Не вылезти мне из оврага. Тянет меня вниз, назад…

– Эх, дядя, дядя, – говорит мой дружок и сам чуть не плачет, – ну, тогда лежите здесь, дядя, чтоб вас не слыхать, не видать. А я им сейчас глаза отведу, а потом вернусь после…

Побледнел сам так, что веснушек еще больше стало, а глаза у самого блестят. «Что он такое задумал?» соображаю я. Хотел было его удержать, схватил за пятку, да куда там! Только мелькнули над моей головой его ноги с растопыренными чумазыми пальцами – на мизинчике синяя тряпочка, как сейчас вижу… Лежу я и прислушиваюсь. Вдруг слышу: «Стой!.. Стоять! Не ходить дальше!»

Заскрипели над моей головой тяжелые сапоги, я расслышал, как немец спросил:

– Ты что такое тут делал?

– Я, дяденька, корову ищу, – донесся до меня голос моего дружка, – хорошая такая корова, сама белая, а на боке черное, один рог вниз торчит, а другого вовсе нет. Маришкой зовут. Вы не видели?

– Какая такая корова? Ты, я вижу, хочешь болтать мне глупости. Иди сюда близко. Ты что такое лазал тут уж очень долго, я тебя видел, как ты лазал.

– Дяденька, я корову ищу, – стал опять плаксиво тянуть мой мальчонка. И внезапно по дороге четко застучали его легкие босые пятки.

– Стоять! Куда ты смел? Назад! Буду стрелять! – закричал немец.

Над моей головой забухали тяжелые кованые сапоги. Потом раздался выстрел. Я понял: дружок мой нарочно бросился бежать в сторону от оврага, чтобы отвлечь немцев от меня. Я прислушался, задыхаясь. Снова ударил выстрел. И услышал я далекий, слабый вскрик. Потом стало очень тихо… Я как припадочный бился. Я зубами грыз землю, чтобы не закричать, я всей грудью на свои руки навалился, чтобы не дать им схватиться за оружие и не ударить по фашистам. А ведь нельзя мне было себя обнаруживать. Надо выполнить задание до конца. Погибнут без меня наши. Не выберутся.

Опираясь на локти, цепляясь за ветки, пополз я… После уже ничего не помню. Помню только – когда открыл глаза, увидел над собой совсем близко лицо Андрея…

Ну вот, так мы и выбрались через тот овраг из лесу.

Он остановился, передохнул и медленно обвел глазами весь зал.

– Вот, товарищи, кому я жизнью своей обязан, кто нашу часть вызволить из беды помог. Понятно, стоять бы ему тут, у этого стола. Да вот не вышло… И есть у меня еще одна просьба к вам… Почтим, товарищи, память дружка моего безвестного – героя безымянного… Вот, даже и как звать его спросить не успел…

И в большом зале тихо поднялись летчики, танкисты, моряки, генералы, гвардейцы, люди славных боев, герои жестоких битв, поднялись, чтобы почтить память маленького, никому неведомого героя, имени которого никто не знал. Молча стояли понурившиеся люди в зале, и каждый по-своему видел перед собой кудлатого мальчонку, веснущатого и голопятого, с синей замурзанной тряпочкой на босой ноге…

У классной доски

Про учительницу Ксению Андреевну Карташову говорили, что у нее руки поют. Движения у нее были мягкие, неторопливые, округлые, и когда она объясняла урок в классе, ребята следили за каждым мановением руки учительницы, и рука пела, рука объясняла все, что оставалось непонятным в словах. Ксении Андреевне не приходилось повышать голос на учеников, ей не надо было прикрикивать. Зашумят в классе, она подымет свою легкую руку, поведет ею – и весь класс словно прислушивается, сразу становится тихо.

– Ух, она у нас и строгая же! – хвастались ребята. – Сразу все замечает…

Тридцать два года учительствовала в селе Ксения Андреевна. Сельские милиционеры отдавали ей честь на улице и, козыряя, говорили:

– Ксения Андреевна, ну как мой Ванька у вас по науке двигает? Вы его там покрепче.

– Ничего, ничего, двигается понемножку, – отвечала учительница, – хороший мальчуган. Ленится вот только иногда. Ну, это и с отцом бывало. Верно ведь?

Милиционер смущенно оправлял пояс: когда-то он сам сидел за партой и отвечал у доски Ксении Андреевне и тоже слышал про себя, что малый он неплохой, да только ленится иногда… И председатель колхоза был когда-то учеником Ксении Андреевны, и директор машинно-тракторной станции учился у нее. Много людей прошло за тридцать два года через класс Ксении Андреевны. Строгим, но справедливым человеком прослыла она.

Волосы у Ксении Андреевны давно побелели, но глаза не выцвели и были такие же синие и ясные, как в молодости. И всякий, кто встречал этот ровный и светлый взгляд, невольно веселел и начинал думать, что, честное слово, не такой уж он плохой человек и на свете жить безусловно стоит. Вот какие глаза были у Ксении Андреевны!

И походка у нее была тоже легкая и певучая. Девочки из старших классов старались перенять ее. Никто никогда не видел, чтобы учительница заторопилась, поспешила. А в то же время всякая работа быстро спорилась и тоже словно пела в ее умелых руках. Когда писала она на классной доске условия задачи или примеры из грамматики, мел не стучал, не скрипел, не крошился, и ребятам казалось, что из мелка, как из тюбика, легко и вкусно выдавливается белая струйка, выписывая на черной глади доски буквы и цифры. «Не спеши! Не скачи, подумай сперва как следует!» мягко говорила Ксения Андреевна, когда ученик начинал плутать в задаче или в предложении и, усердно надписывая и стирая написанное тряпкой, плавал в облачках мелового дыма.

Не заспешила Ксения Андреевна и в этот раз. Как только послышалась трескотня моторов, учительница строго оглядела небо и привычным голосом сказала ребятам, чтобы все шли к траншее, вырытой в школьном дворе. Школа стояла немножко в стороне от села, на пригорке. Окна классов выходили к обрыву над рекой. Ксения Андреевна жила при школе. Занятий не было. Фронт проходил совсем недалеко от села. Где-то рядом громыхали бои. Части Красной армии отошли за реку и укрепились там. А колхозники собрали партизанский отряд и ушли в ближний лес за селом. Школьники носили им туда еду, рассказывали партизанам, где и когда были замечены немцы. Костя Рожков – лучший пловец школы – не раз доставлял на тот берег красноармейцам донесения от командира лесных партизан. Шура Капустина однажды сама перевязала раны двум пострадавшим в бою партизанам – этому искусству научила ее Ксения Андреевна. Даже Сеня Пичугин, известный тихоня, высмотрел как-то за селом немецкий патруль и, разведав, куда он идет, успел предупредить партизан.

Под вечер ребята собирались у школы и обо всем рассказывали учительнице. Так было и этот раз, когда совсем близко заурчали моторы. Фашистские самолеты не раз уже налетали на село, бросали бомбы, рыскали над лесом в поисках партизан. Косте Рожкову однажды пришлось уже целый час лежать в болоте, спрятав голову под широкие листы кувшинок. А совсем рядом, подсеченный пулеметными очередями с самолета, валился в воду камыш… И ребята уже привыкли к налетам.

Но теперь они ошиблись. Урчали не самолеты. Ребята еще не успели спрятаться в щель, как на школьный двор, перепрыгнув через невысокий палисад, забежали три запыленных немца. Автомобильные очки со створчатыми стеклами блестели на их шлемах. Это были разведчики-мотоциклисты. Они оставили свои машины в кустах. С трех разных сторон, но все разом они бросились к школьникам и нацелили на них свои скорострельные пистолеты.

– Стой! – закричал худой длиннорукий немец с короткими рыжими усиками, должно быть начальник. – Пионирен? – спросил он.

Ребята молчали, невольно отодвигаясь от дула пистолета, который немец по очереди совал им в лицо.

Но жесткие, холодные стволы двух других автоматов больно нажимали сзади в спины и шеи школьников.

– Шнеллер, шнеллер, быстро! – закричал фашист.

Ксения Андреевна шагнула вперед прямо на немца и прикрыла собой ребят.

– Что вы хотите? – спросила учительница и строго посмотрела в глаза немцу. Ее синий и спокойный взор смутил невольно отступившего фашиста.

– Кто такое ви? Отвечать сию минуту… Я кой-чем говорить по-русски.

– Я понимаю и по-немецки, – тихо отвечала учительница, – но говорить мне с вами не о чем. Это мои ученики, я учительница местной школы. Вы можете опустить ваш револьвер. Что вам угодно? Зачем вы пугаете детей?

– Не учить меня! – зашипел разведчик.

Двое других немцев тревожно оглядывались по сторонам. Один из них сказал что-то начальнику. Тот забеспокоился, посмотрел в сторону села и стал толкать дулом пистолета учительницу и ребят по направлению к школе.

– Ну, ну, поторапливайся, – приговаривал он, – мы спешим… – Он пригрозил пистолетом. – Два маленьких вопроса – и все будет в порядке.

Ребят вместе с Ксенией Андреевной втолкнули в класс. Один из фашистов остался сторожить на школьном крыльце. Другой немец и начальник загнали ребят за парты.

– Сейчас я вам буду давать небольшой экзамен, – сказал начальник. – Сидеть на место!

Но ребята стояли, сгрудившись в проходе, и смотрели, бледные, на учительницу.

– Садитесь, ребята, – своим негромким и обычным голосом сказала Ксения Андреевна, как будто начинался очередной урок.

Ребята осторожно расселись. Они сидели молча, не спуская глаз с учительницы. Они сели, по привычке, на свои места, как сидели обычно в классе: Сеня Пичугин и Шура Капустина впереди, а Костя Рожков сзади всех, на последней парте. И, очутившись на своих знакомых местах, ребята понемножку успокоились.

За окнами класса, на стеклах которых были наклеены защитные полоски, спокойно голубело небо, на подоконнике в банках и ящиках стояли цветы, выращенные ребятами. На стеклянном шкафу, как всегда, парил ястреб, набитый опилками. И стену класса украшали аккуратно наклеенные гербарии. Старший немец задел плечом один из наклеенных листов, и на пол посыпались с легким хрустом засушенные ромашки, хрупкие стебельки и веточки.

Это больно резнуло ребят по сердцу. Все было дико, все казалось противным привычно установившемуся в этих стенах порядку. И таким дорогим показался ребятам знакомый класс, парты, на крышках которых засохшие чернильные подтеки отливали, как крыло жука-бронзовика.

А когда один из фашистов подошел к столу, за которым обычно сидела Ксения Андреевна, и пнул его ногой, ребята почувствовали себя глубоко оскорбленными.

Начальник потребовал, чтобы ему дали стул. Никто из ребят не пошевелился.

– Ну! – прикрикнул фашист.

– Здесь слушаются только меня, – сказала Ксения Андреевна. – Пичугин, принеси, пожалуйста, стул из коридора.

Тихонький Сеня Пичугин неслышно соскользнул с парты и пошел за стулом. Он долго не возвращался.

– Пичугин, поскорее! – позвала Сеню учительница.

Тот явился через минуту, волоча тяжелый стул с сиденьем, обитым черной клеенкой. Не дожидаясь, пока он подойдет поближе, немец вырвал у него стул, поставил перед собой и сел. Шура Капустина подняла руку.

– Ксения Андреевна… можно выйти из класса?

– Сиди, Капустина, сиди. – И понимающе взглянув на девочку, Ксения Андреевна еле слышно добавила: – Там же все равно часовой.

– Теперь каждый меня будет слушать! – сказал начальник.

И коверкая слова, фашист стал говорить ребятам о том, что в лесу скрываются красные партизаны и он это прекрасно знает и ребята тоже это прекрасно знают. Немецкие разведчики не раз видели, как школьники бегали туда-сюда в лес. И теперь ребята должны сказать начальнику, где спрятались партизаны. Если ребята скажут, где сейчас партизаны, – натурально, все будет хорошо. Если ребята не скажут, – натурально, все будет очень плохо.

– Теперь я буду слушать каждый! – закончил свою речь немец.

Тут ребята поняли, чего от них хотят. Они сидели не шелохнувшись, только переглянуться успели, и снова застыли на своих партах.

По лицу Шуры Капустиной медленно ползла слеза. Костя Рожков сидел, наклонившись вперед, положив крепкие локти на откинутую крышку парты. Короткие пальцы его рук были сплетены. Костя слегка покачивался, уставившись в парту. Со стороны казалось, что он пытается освободить руки, а какая-то сила мешает ему сделать это.

Ребята сидели молча.

Начальник подозвал своего помощника и взял у него карту.

– Скажите им, – сказал он по-немецки Ксении Андреевне, – чтобы они показали мне на карте или на плане это место. Ну, живо! Только смотрите у меня… – Он заговорил опять по-русски: – Я вам предупреждаю, что я понятен русскому языку и что вы будете сказать детей…

Он подошел к доске, взял мелок и быстро набросал план местности – реку, село, школу, лес… Чтобы было понятней, он даже трубу нарисовал на школьной крыше и нацарапал завитушки дыма.

– Может быть, вы все-таки подумаете и сами скажете мне все, что надо? – тихо спросил начальник по-немецки у учительницы, вплотную подойдя к ней. – Дети не поймут, говорите по-немецки.

– Я уже сказала вам, что никогда не была там и не знаю, где это.

Фашист, схватив своими длинными руками Ксению Андреевну за плечи, грубо потряс ее.

Ксения Андреевна высвободилась, сделала шаг вперед, подошла к партам, оперлась обеими руками на переднюю и сказала:

– Ребята! Этот человек хочет, чтобы мы сказали ему, где находятся наши партизаны. Я не знаю, где они находятся. Я там никогда не была. И вы тоже не знаете. Правда?

– Не знаем, не знаем… – зашумели ребята. – Кто их знает, где они! Ушли в лес – и всё.

– Вы совсем скверные учащиеся, – попробовал пошутить немец, – не может отвечать на такой простой вопрос. Ай, ай…

Он с деланной веселостью оглядел класс, но не встретил ни одной улыбки. Ребята сидели строгие и настороженные. Тихо было в классе, только слышно было, как угрюмо сопит на первой парте Сеня Пичугин. Немец подошел к нему:

– Ну, ты, как звать?.. Ты тоже не знаешь?

– Не знаю, – тихо ответил Сеня.

– А это что такое, знаешь? – и немец ткнул дулом пистолета в опущенный подбородок Сени.

– Это знаю, – сказал Сеня. – Пистолет-автомат системы «Вальтер»…

– А ты знаешь, сколько он может убивать таких скверных учащихся?

– Не знаю. Сами считайте… – буркнул Сеня.

– Кто такое! – закричал немец. – Ты сказал: сами считать! Очень прекрасно! Я буду сам считать до трех. И если никто мне не сказать, что я просил, я буду стрелять сперва вашу упрямую учительницу. А потом – всякий, кто не скажет. Я начинал считать! Раз!..

Он схватил Ксению Андреевну за руку и рванул ее к стене класса. Ни звука не произнесла Ксения Андреевна, но ребятам показалось, что ее мягкие певучие руки сами застонали. И класс загудел. Другой фашист тотчас направил на ребят свой пистолет.

– Дети, не надо, – тихо произнесла Ксения Андреевна и хотела по привычке поднять руку, но фашист ударил стволом пистолета по ее кисти, и рука бессильно упала.

– Альзо, итак, никто не знай из вас, где партизаны, – сказал немец. – Прекрасно, будем считать. «Раз» я уже говорил, теперь будет «два».

Фашист стал подымать пистолет, целя в голову учительнице. На передней парте забилась в рыданиях Шура Капустина.

– Молчи, Шура, молчи, – прошептала Ксения Андреевна, и губы ее почти не двигались. – Пусть все молчат, – медленно проговорила она, оглядывая класс, – кому страшно, пусть отвернется. Не надо смотреть, ребята… Прощайте! Учитесь хорошенько. И этот наш урок запомните…

– Я сейчас буду говорить «три»! – перебил ее фашист.

И вдруг на задней парте поднялся Костя Рожков и поднял руку:

– Она правда не знает!

– А кто знай?

– Я знаю… – громко и отчетливо сказал Костя. – Я сам туда ходил и знаю. А она не была и не знает.

– Ну, показывай, – сказал начальник.

– Рожков, зачем ты говоришь неправду? – проговорила Ксения Андреевна.

– Я правду говорю, – упрямо и жестко сказал Костя и посмотрел в глаза учительнице.

– Костя… – начала Ксения Андреевна.

Но Рожков перебил ее:

– Ксения Андреевна, я сам знаю…

Учительница стояла, отвернувшись от него, уронив свою белую голову на грудь. Костя вышел к доске, у которой он столько раз отвечал урок. Он взял мел. В нерешительности стоял он, перебирая пальцами белые крошащиеся кусочки. Фашист приблизился к доске и ждал. Костя поднял руку с мелком.

– Вот, глядите сюда, – зашептал он, – я покажу где…

Немец подошел к нему и наклонился, чтобы лучше рассмотреть, что показывает мальчик. И вдруг Костя обеими руками из всех сил ударил черную гладь доски. Так делают, когда, исписав одну сторону, доску собираются перевернуть на другую. Доска резко повернулась в своей раме, взвизгнула и с размаху ударила фашиста по лицу. Он отлетел в сторону, а Костя прыгнул через раму, нырнул, скрылся за доской, как за щитом. Фашист, схватившись за разбитое в кровь лицо, бестолку палил в доску, всаживая в нее пулю за пулей.

Напрасно… За классной доской было окно, выходившее к обрыву над рекой. Костя, не задумываясь, прыгнул в открытое окно, бросился с обрыва в реку и поплыл к другому берегу.

Второй фашист, оттолкнув Ксению Андреевну, подбежал к окну и стал стрелять по мальчику из пистолета. Начальник отпихнул его в сторону, вырвал у него пистолет и сам прицелился через окно. Ребята вскочили на парты. Они уже не думали про опасность, которая им самим угрожала. Их тревожил теперь только один Костя. Им хотелось сейчас лишь одного – чтобы Костя добрался до того берега, чтобы немцы промахнулись.

В это время, заслышав пальбу на селе, из леса выскочили выслеживавшие мотоциклистов партизаны. Увидев их, немец, стороживший на крыльце, выпалил в воздух, прокричал что-то своим товарищам и кинулся в кусты, где были спрятаны мотоциклы. Но по кустам, прошивая листья, срезая ветки, хлестнула пулеметная очередь красноармейского дозора, что был на другом берегу…

Прошло не более пятнадцати минут, и в класс, куда снова ввалились взволнованные ребята, партизаны привели троих обезоруженных немцев. Командир партизанского отряда взял тяжелый стул, придвинул его к столу и хотел сесть, но Сеня Пичугин вдруг кинулся вперед и выхватил у него стул.

– Не надо, не надо! Я вам сейчас другой принесу.

И мигом притащил из коридора другой стул, а этот задвинул за доску. Командир партизанского отряда сел и вызвал к столу для допроса начальника фашистов. А двое других, помятые и притихшие, сели рядышком на парте Сени Пичугина и Шуры Капустиной, старательно и робко размещая там свои ноги.

– Он чуть Ксению Андреевну не убил, – зашептала Шура Капустина командиру, показывая на фашистского разведчика.

– Не совсем точно так, – забормотал немец, – это правильно совсем не я…

– Он, он! – закричал тихонький Сеня Пичугин. – У него метка осталась… я… когда стул тащил, на клеенку чернила опрокинул нечаянно…

Командир перегнулся через стол, взглянул и усмехнулся: на серых штанах фашиста сзади темнело чернильное пятно…

В класс вошла Ксения Андреевна. Она ходила на берег узнать, благополучно ли доплыл Костя Рожков. Немцы, сидевшие за передней партой, с удивлением посмотрели на вскочившего командира.

– Встать! – закричал на них командир. – У нас в классе полагается вставать, когда учительница входит. Не тому вас, видно, учили!

И два фашиста послушно поднялись.

– Разрешите продолжать наше занятие, Ксения Андреевна? – спросил командир.

– Сидите, сидите, Широков.

– Нет уж, Ксения Андреевна, занимайте свое законное место, – возразил Широков, придвигая стул, – в этом помещении вы у нас хозяйка. И я тут вон за той партой уму-разуму набрался, и дочка моя тут у вас образование получает… Извините, Ксения Андреевна, что пришлось этих охальников в класс ваш допустить. Ну, раз уж так вышло, вот вы их сами и порасспрошайте толком. Подсобите нам: вы по-ихнему знаете…

И Ксения Андреевна заняла свое место за столом, у которого она выучила за тридцать два года много хороших людей. А сейчас перед столом Ксении Андреевны, рядом с классной доской, пробитой пулями, мялся длиннорукий рыжеусый верзила, нервно оправлял куртку, мычал что-то и прятал глаза от синего строгого взгляда старой учительницы.

– Стойте как следует, – сказала Ксения Андреевна, – что вы ерзаете? У меня ребята этак не держатся. Вот так… А теперь потрудитесь отвечать на мои вопросы.

И долговязый фашист, оробев, вытянулся перед учительницей.

Три «фабзайца»

Воздушная тревога привела во двор к нам трех пареньков. На бляхах поясов я увидел буквы Р и У. Они вошли лесенкой: старший, средний, младший. Пальцы у них были темные, под глазами чернели полукружки от копоти. Они возвращались с работы, спешили и не отмылись.

– Тут, значит, и заночуем, директор? – спросил самый маленький, деловито оглядывая наш двор.

– Да, выходит, надо располагаться, – отвечал тот, кого назвали директором.

– Третий день никак до дому не дойдем, – сверкнув ослепительными зубами, сказал средний.

Вскоре мы подружились с ними. Я узнал, что они действительно уже третью ночь никак не могут добраться до дому. Смена у них кончается поздно. И по дороге их задерживает тревога. Сегодня они собрались в кино. Но вот оказия: опять застукала их в дороге тревога.

Во двор вошел комендант и велел трем приятелям спуститься в бомбоубежище. Они неохотно подчинились. Спустившись в укрытие, ребята немедленно нашли какую-то фанеру, и так как народу было много и все места уже были заняты, то фанера эта была тотчас превращена изобретательными друзьями в некое подобие ложа. Крепко обняв друг друга, приятели через мгновение уснули. Они проснулись, когда комендант крикнул с лестницы: «Мужчины, наверх! Тушить надо».

Все трое выскочили мгновенно во двор. Пролетевший фашистский бомбардировщик сбросил на крыши зданий и во двор десятки зажигательных бомб. Народ у нас во дворе был уже обстрелянный и на этот раз не растерялся. Бомбы немедленно были загашены песком и водой. Но вдруг из щели в воротах небольшого гаража, который стоял около нашего дома, замерцал какой-то подозрительный свет. Оказалось, что бомба пробила крышу и проникла в гараж. Там стояли невывезенные машины и мотоциклет.

Прежде чем кто-нибудь успел что-либо сообразить, я увидел, как «директор» подставил свою спину, на нее вскарабкался средний паренек, а на спину среднего полез самый младший. Он уцепился за переплет окна, расположенного высоко над землей в стене гаража, повис, подобрался, выбил локтем стекло и скрылся в гараже, откуда уже шел дым, освещенный красным пламенем.

Когда через минуту ворота гаража были взломаны, мы увидели между двумя автомашинами рядом с новеньким мотоциклом нашего маленького гостя, который яростно притоптывал, прыгал на куче песка. Огня уже нигде не было.

– Эге! – промолвил паренек, которого дразнили «директором». – Здо рово, Костюха! Это, пожалуй, чище, чем мы с Митькой вчера на Красной Пресне.

– А что вчера? – спросил я.

– Да нет, мы там дровяницу растаскали во-время, пока не загорелась.

После этого трое друзей спустились снова в убежище и через минуту опять заснули на своей фанерке. Едва прозвучал отбой, ребята поднялись, потерли закопченными руками сонные лица и ушли со двора. Их благодарили. Их хвалили вдогонку. Но они ушли, не оборачиваясь.

Вдруг во двор снова вбежал младший. В воротах в некотором отдалении от него показались два его товарища.

– Дядя, – обратился маленький к коменданту, – ведь мотоциклет, который чуть было не сгорел, он ведь «Красный Октябрь»? Да?.. Ага! А Витька говорит: это «Харлей».

И он торжествующе посмотрел на своих друзей. А потом они ушли все трое, и до нас донеслась песенка, ими, должно быть, переделанная на свой лад:

«Три фабзайца, три веселых друга, – всё народ надежный, боевой…»

Придет срок…

– Итак, значит, вам, с какого конца ни считай, двенадцать лет, – сказал начальник, тщетно пытаясь нахмуриться, хотя его разбирало желание потормошить ребят, – год рождения, следовательно, 1929. Очень хорошо. И фамилия одного из вас Курохтин, звать Юрий. Так?

– Так, – отвечал, глядя в пол, коренастый мальчик в низко нахлобученной на брови заячьей ушанке и с самодельным рюкзаком на плечах.

– А тот, следовательно, будет Штырь Женя? Не ошибся?

Ответа не последовало. На начальника печально смотрели большие серые глаза, ресницы которых слипались от слез. Отнекиваться было бесполезно.

Их задержали на-днях у одной подмосковной станции. Москва была уже совсем близко. Прошел бы час-полтора, не больше, и из-за горизонта поднялись бы трубы, крыши, шпили, вышки и звезды столицы.

Юрик Курохтин хорошо знал Москву. Здесь он родился. Здесь, на Покровском бульваре, в одном из переулочков, он впервые пошел в школу и сейчас был уже четвероклассником. Но теперь он учился не в Москве. В начале войны он вместе с матерью уехал в далекий сибирский город, где и познакомился с Женей. Теперь они уехали оттуда тайком. Все это придумал Юрик. Он уговорил Женю отправиться вместе с ним, чтобы участвовать в сражениях под Москвой и защищать столицу от фашистов. Они ехали без билетов, их то и дело высаживали, они снова пролезали в вагон, прятались.

И всю дорогу Юрий шопотом рассказывал Жене про Москву. Он рассказывал, как отец взял его однажды 7 ноября на Красную площадь и с белокаменных гостевых трибун он хорошо видел парад Красной армии и праздничное шествие трудовой Москвы. И потом отец поднял его на руки, и он увидел Сталина, который стоял наверху мавзолея, облокотившись на гранитный барьер, и дружелюбно махал рукой шагавшим мимо него сотням тысяч людей. О своем чудесном городе, о Москве своей, всю дорогу шептал маленький москвич Юрий Курохтин Жене Штырь. И перед глазами Жени вставал огромный многолюдный город, никогда не виданный Женей наяву, но не раз побывавший в Жениных снах и мечтах. И давно уже стали знакомыми и родными для Жени островерхие башни Кремля, и кудрявая зелень парков, и огромный зоопарк с дикими зверями, и планетарий с его ручными звездами, и матовая гладь асфальтированных улиц, и бегущие лестницы метро, и свежесть волжских струй, вливавшихся в город, и московские люди, торопливые и деловые, но радушные и приветливые, горячо любящие свой великий город.

А теперь фашисты что было сил лезли на Москву. Юрик похудел от тревоги за свой город. Тревога вскоре захватила и Женю. И они решили отправиться на защиту столицы. Их задержали уже недалеко от Москвы по телеграммам, которые были посланы родителями вдогонку беглецам. Теперь они стояли в кабинете военного коменданта вокзала.

– А чего же вы все-таки приехали? – допытывался начальник и никак не мог справиться со своими бровями, которые ни за что не хотели хмуриться.

Начальник издал какой-то странный звук, словно чихнул про себя, но опять стал серьезным и строгим.

– Ну, а ты, мальчик? – обратился он к Жене.

– Я не мальчик совсем. Я совсем сестра…

Начальник изумился:

– Чья сестра?

– Ничья… Просто медицинская… Для раненых.

– Стоп, стоп, стоп, – пробормотал начальник, беря со стола телеграмму. – Тут ясно указано: «Двое детей-школьников двенадцати лет. Юрий Курохтин и Женя Штырь». А ты говоришь – сестра.

Юрий пришел на помощь Жене:

– Она девочка, только замаскировалась под мальчика, чтобы ее в Красную армию взяли, а потом бы она все сказала и стала бы сестрой. А я хотел пулеметчикам патроны подносить.

Начальник встал и внимательно посмотрел на обоих.

– Эх, торопыги! – сказал он. – Не дело это вы затеяли. Для вас еще придет срок. А сейчас езжайте-ка домой и бросьте эти штуки. Вот вы считаете, верно, себя большими героями: из дому удрали, школу бросили. А ведь если говорить с вами по-военному, то вы просто-таки нарушители порядка – и всё. Куда ж это годится? Какая же это дисциплина? Кто же в школах учиться будет, а? Я вас спрашиваю.

Начальник замолчал. Он оглядел всех, кто был в кабинете. Подняли голову и ребята. Строгие военные люди стояли вокруг них.

А потом ребят усадили в вагон поезда, который шел из Москвы, и поручили их попечению пожилой проводницы. И ребята поехали обратно.

– Ничего, – утешала неудачливых беглецов проводница, – и без вас там справятся. Вон, гляди, какая сила на подмогу идет.

Поезд остановился у разъезда. Проводница взяла зеленый флажок и вышла. Юрик и Женя, спрыгнув с полки, подбежали к окну. Навстречу к Москве шел воинский эшелон. Поезд долго стоял на разъезде, пропуская состав за составом. И все шли и шли к Москве воинские составы, длинные поезда, на платформах которых ехало что-то тяжелое, покрытое брезентом, а на подножках стояли бойцы охраны, запахнувшись в теплые косматые тулупы, с винтовками в руках. Потом поезд пошел дальше. И сколько ни шел он – день, два, три, неделю – Женя и Юра видели везде людей в шлемах, в теплых шапках с красными звездами. Их было очень много. Тысячи, а может быть, и миллионы… Уже хорошо сладившимися голосами они пели песню о великом победном походе, срок которому скоро придет.

Алексей Андреевич

У Алексея Андреевича должны быть тугие темные усы, голос густой, плечи широкие, вид почтенный… Так думал командир войсковой части, которая расположилась у берега реки Н. Командир никогда не видел в глаза Алексея Андреевича, но слышал о нем каждый день. Неделю назад бойцы, возвращаясь из разведки, доложили, что в лесочке их встретил босой мальчуган, вывернул из карманов семь белых камешков, пять черных, потом вытянул веревку, завязанную четырьмя узелками, а в конце концов вытряхнул три щепочки. И глядя на добытое из карманов добро, неизвестный мальчуган сообщил топотом, что на том берегу реки замечены семь минометов немецких, пять танков противника, четыре орудия и три пулемета. На вопрос, откуда он взялся, мальчонка ответил, что его прислал сам Алексей Андреевич.

Пришел он к разведчикам и завтра и через день. И каждый раз долго рылся в карманах, вытаскивая разноцветные камешки, щепочки, считал узлы на бечевке и говорил, что его прислал Алексей Андреевич. Кто таков Алексей Андреевич, мальчонка не сказал, как его ни расспрашивали. «Время военное – болтать много нечего, – объяснил он, – да и сам Алексей Андреевич не приказывал ничего говорить о нем». И командир, ежедневно получая очень важные сведения в лесу, решил, что Алексей Андреевич – это какой-то храбрый заречный партизан, могучий богатырь, с тугими усами и низким голосом. Именно таким почему-то казался командиру Алексей Андреевич.

Однажды вечером, когда с широкой реки потянуло теплом и вода стала совсем гладкой, словно застывшей, командир проверил посты охранения и собрался поужинать. Но тут ему доложили, что к часовым заставы прибыл какой-то парнишка и просится к командиру. Командир разрешил пропустить мальчишку.

Через несколько минут он увидел перед собой невысокого паренька лет тринадцати-четырнадцати. Ничего особенного в нем не было. Мальчишка с виду казался простоватым и даже немного непонятливым. Он шел слегка разболтанной походкой, и слишком короткие штанины мотались из стороны в сторону над его босыми ступнями. Но командиру показалось, что мальчишка только прикидывается таким простачком. Командир почуял какую-то хитрость. И действительно, как только паренек увидел командира, он тотчас перестал зевать по сторонам, подобрался весь, сделал четыре твердых шага, замер, вытянулся, отдал пионерский салют и отчеканил:

– Разрешите доложиться, товарищ командир? Алексей Андреевич…

– Ты?! – не поверил командир.

– Я самый. Заведующий переправой.

– Чем? Чем заведующий? – переспросил командир.

– Переправой! – раздалось из-за куста, и сквозь листву просунулся мальчонка лет девяти.

– А ты кто такой? – спросил командир.

Мальчуган вылез из куста, вытянулся и, поглядывая то на командира, то на своего старшего товарища, старательно выговорил:

– Я – для особых поручениев.

Тот, что назвался Алексеем Андреевичем, грозно покосился на него.

– Для поручений, – поправил он малыша, – сто раз сказано! И не лезь, покуда старший говорит. Сызнова вас учить надо?

Командир скрыл улыбку и внимательно оглядел обоих. И старший и маленький стояли перед ним навытяжку.

– Это Валек, порученец мой, – пояснил первый, – а я заведующий переправой.

У маленького «порученца» от волнения все время шевелились пальцы босых запыленных ног, аккуратно сдвинутых пятками вместе.

– Заведующий? Переправой? – удивился командир.

– Так точно.

– Где же это твоя переправа?

– В известном месте, – сказал паренек и посмотрел на маленького. Тот только носом шмыгнул: понимаем, мол, не бойсь.

– А ты откуда явился?

– Из поселка. Вон там, за лесом.

– А по фамилии как тебя? – допытывался командир.

– А по фамилии – я потом, только вам скажу, а то может семейству моему вред получиться. Немцы узнают – отместку за меня сделают.

– За что же немцы тебе мстить будут?

– Как за что? – Паренек даже обиделся. Валек не удержался и хмыкнул; старший строго поглядел на него. – Как за что? За переправу.

– Да что это за переправа такая? – рассердился командир. – Крутит тут мне голову: переправа, переправа… а ничего толком не объяснит.

– Можно стоять вольно? – спросил паренек.

– Да стой вольно, стой, как хочешь, только скажи толком: чего тебе от меня надо?

Ребята встали «вольно». Маленький при этом старательно отставил в сторону ногу и смешно вывернул пятку.

– Обыкновенная переправа, – неторопливо начал старший. – Имеется, значит, плот. Под названием «Гроб фашистам». Сами связали. Нас целых восемь человек, а я заведующий. И мы с того берега, где немцы, трех раненых наших на эту сторону переправили. Они вот там, в лесу. Мы их там укрыли, маскировку сделали. Только дале-то их тащить тяжело. Вот мы к вам и прибыли. Их надо в поселок унести, раненых.

– Что ж, немцы вас не заметили? Как же вы у них под носом на своем плоту путешествуете?

– А мы все под бережком, под бережком, а потом там у нас корчага есть, мы от нее уже на ту сторону переваливаем. Тут у речки изгиб. Вот и не видно нас. Они заметили было, стрелять начали, а мы уже к месту назначения прибыли.

– Ну, если правду говоришь, молодец, Андрей Алексеевич! – сказал командир.

– Алексей Андреевич, – тихо поправил паренек, скромно глядя в сторону.

Через полчаса Алексей Андреевич и его «порученец» Валек привели командира и санитаров к раненым, которые были спрятаны в лесу, там, где река сделала глубокую промоину в береге и толстые корни деревьев переплелись, как шалаш.

– Вот тут! – указал Алексей Андреевич.

Из-под корней выскочили, карабкаясь по берегу, четверо ребят.

– Смирно! – скомандовал Алексей Андреевич и повернулся к командиру: – Команда пионерской переправы в сборе. Раненые как раз тут, у судна выставлена охрана. Переправа к выполнению боевых заданий готова.

– Здравствуйте, товарищи! – поздоровался командир.

Ребята дружно ответили; только из-за дерева, нависшего над берегом, с некоторым опозданием прозвучало: «Здравствуйте». И Алексей Андреевич объяснил, что это двое дежурных, которые охраняют спрятанный плот. Вскоре трое тяжело раненных красноармейцев были уложены санитарами на носилки. Двое из раненых бойцов были в забытьи и только изредка тихо стонали; третий, схватив ослабевшей рукой командира за локоть, тяжело двигая губами, все порывался сказать что-то. Но у него выходило только:

– Пионеры-то… ребятишки… очень благодарны от бойцов… пионеры… Пропали бы… А они вот…

Санитары унесли раненых в поселок. А командир пригласил ребят поужинать к себе. Но Алексей Андреевич заявил, что подходит самое время для работы и он отлучиться не может.

На следующий день Алексей Андреевич принес командиру бумажку, на которой был нарисован план расположения немцев. Он сам нарисовал его, пробравшись на тот берег.

– А сколько у них пулеметов и орудий, не заметил? – спросил командир.

– Сейчас получите все в точности, – отвечал Алексей Андреевич и свистнул. Тотчас из кустов высунулся долговязый парень в очках.

– Это при нашем плоте счетовод, Колька, – пояснил Алексей Андреевич.

– Не счетовод, а булгахтер, – мрачно поправил долговязый.

– Бухгалтер! Сто раз сказано! – сказал Алексей Андреевич.

У «бухгалтера» оказался точный, завязанный узелками на веревке, собранный из камешков и палочек список всех пулеметов и орудий, которые немцы установили на другом берегу.

– А как насчет броневиков? Не видали?

– Это уже надо у Сережки спросить, – отвечал Алексей Андреевич, – я нарочно рассредоточил по всем, чтобы у каждого понемножку было. А по камешкам да щепочкам немцы не узнают. Это у каждого в кармане бывает. Если кто и попадется, остальные свое доделают. Эй, Сережка! – крикнул он, и тотчас из-за кустов вышел наголо стриженный и загорелый увалень. У него был десяток ракушек, обозначающих немецкие броневики и танки.

– Может, вам винтовки нужны? – вдруг сурово спросил Алексей Андреевич.

Командир рассмеялся:

– А вы что, не только плоты мастерите, но и винтовки, выходит, производите? Так, что ли?

– Нет, – отвечал, не улыбаясь, Алексей Андреевич. – У нас готовые, немецкого производства. Присылайте вечером за ними к переправе, в ноль часов пятнадцать минут. Только чтоб точно.

Четверть первого, как было условлено, к месту переправы пришел сам командир. Его сопровождали несколько бойцов. Командир стал спускаться к воде и споткнулся вдруг обо что-то железное и тяжелое. Он нагнулся и нащупал мокрую винтовку.

– Принимайте оружие, – зашептал Алексей Андреевич.

Восемьдесят немецких винтовок передали пионеры-плотогоны в эту ночь красноармейцам. Алексей Андреевич аккуратно пересчитал их, отметил у себя в записной книжечке каждую и велел своему «бухгалтеру» получить расписку с командира.

«Дано сие заведующему переправой Алексею Андреевичу в том, что мною получено восемьдесят немецких винтовок, захваченных пионерами у противника. Выражаю всей команде плота „Гроб фашистам“ благодарность». И командир расписался.

– Как же это вы ухитрились все-таки? – спросил он у ребят.

– А они там пьяные. Вот мы подползли и утянули. Очень просто. Три раза туда плавали. Один раз в воду было упустили. Нырять пришлось.

– А больше никаких приключениев не было, – вдруг подал голос Валек. А все думали, что он уже заснул, прикорнув на пеньке.

– Ты уж молчи: приключениев!.. Сто раз сказано: приключений.

– Ну, вы просто молодцы, ребята, – с искренним восхищением сказал командир, – здорово работаете. Этак вы, пожалуй, и пушку притащить можете.

– И пушку можем, – спокойно согласился Алексей Андреевич.

Оказалось, что на том берегу в болотной тине накануне завязла немецкая пушка. Ребята высмотрели это место. Днем немцы пытались вытянуть орудие на берег, на сухое место, но у них ничего не вышло.

Командир отрядил семерых бойцов в помощь ребятам. Команда Алексея Андреевича заняла свои места на бревенчатом плоту. Ребята и бойцы стали грести руками, досками и лопатами. И плот «Гроб фашистам» тихо поплыл по ночной реке.

Командир должен был вернуться к своей части, но он не мог заснуть. Несколько раз он выходил на берег, вглядывался в темноту и прислушивался. Но ничего не было слышно.

Уже начинало светать, когда вдруг с того берега раздались беспорядочные выстрелы. Немцы заметили плот и открыли огонь по нему. Но было уже поздно. Командир увидел, что плот завернул за изгиб берега. Командир бросился туда.

К утру в расположение части были доставлены вытащенные из тины, оставленные там фашистами, пушка и миномет.

– Восьмидесятидвухмиллиметровая пушка и сорокапятимиллиметровый миномет, – так сказал, докладывая командиру, Алексей Андреевич.

– И совсем наоборот, – очень довольный ошибкой своего заведующего, поправил Коля-бухгалтер, – совсем обратно: пушка – сорок пять миллиметров, а миномет – восемьдесят два.

И он торжествующе показал свою запись.

Но бедный Алексей Андреевич уже так зевал, что спорить не мог.

Командир уложил ребят в своей палатке. Алексей Андреевич хотел оставить дежурных у плота, но командир поставил там своего часового. Настоящий часовой охранял в эту ночь славный пионерский плот «Гроб фашистам», а заведующий переправой и семеро его помощников, укрытые шинелями, сладко посапывали в командирской палатке.

Утром часть уходила на новые позиции. Ребят разбудили, накормили вкусным завтраком. Командир подошел к Алексею Андреевичу и положил ему руку на плечо.

– Ну, Алексей Андреевич, – сказал он, – спасибо тебе за службу. Пригодилась нам твоя переправа. Что ж тебе подарить на память?

– Да что вы! Мне ничего не надо.

– Погоди, – остановил его командир. – Вот, Алексей Андреевич, друг, получай от меня. Носи с почетом. Зря не бахай, попусту не грозись. Оружие боевое. – И, отстегнув свой наган, он протянул его заведующему переправой. У ребят загорелись глаза от восторженной зависти. Алексей Андреевич взял обеими руками револьвер. Он медленно поворачивал его и осторожно прицелился в дерево.

Командир, взяв его за руку, наклонившись, поправил прицел. Все молчали. Алексей Андреевич хотел что-то сказать, открыл рот, но словно задохнулся на минуточку, кашлянул и промолчал. Вот она, сбылась его мечта!.. Настоящий наган, боевое оружие, тяжелый, стальной, семизарядный, лежал у него в руке, принадлежал ему.

Но вдруг он вздохнул и протянул наган обратно командиру.

– Нельзя, – тихо проговорил он, – нельзя мне его при себе, попадешься еще немцам, обыщут, вот и узнают, что мы разведчики.

– Что ты, Лешка! – не выдержал Валек-порученец. – Бери!

– Я тебе не Лешка… сто раз сказано. Я же не за себя опасаюсь. А через это всех нас пострелять могут. Мы должны тайно действовать. Как будто совсем простые, вольные ребята. А тут сразу поймут, что мы разведчики. Нет уж, возьмите, товарищ командир.

И, не глядя на командира, он сунул ему револьвер.

Командир не раз вспоминал в этот день маленького заведующего переправой. Очень важные сведения дали командиру ребята. Фашистский батальон с танками и двумя взводами мотоциклистов был разгромлен в этот день. Вечером командир составлял список бойцов, представляемых к награде, и первым он поставил имя пионера Алексея, заведующего переправой через реку Н., славного командира плота «Гроб фашистам».

Командир написал полную фамилию Алексея Андреевича. Но я вам сейчас не могу еще назвать ее, потому что все, что рассказано здесь, истинная правда. И нельзя выдавать имя заведующего переправой пионера Алексея. В тылу у фашистов, на фронте западного направления, на реке Н. до самых морозов действовал славный плот «Гроб фашистам».

Держись, капитан!

В Москве, в Русаковской больнице, где находятся дети, изувеченные фашистами, лежит Гриша Филатов. Ему четырнадцать лет. Мать у него колхозница, отец на фронте.

Когда немцы ворвались в село Лутохино, ребята попрятались. Многие скрылись со старшими в лесу. Но вскоре хватились, что Гриши Филатова нигде нет. Его нашли потом красноармейцы в чужой избе, недалеко от дома, где жил председатель сельсовета Суханов. Гриша был в беспамятстве. Из глубокой раны на ноге хлестала кровь.

Никто не понимал, каким образом он попал к немцам. Ведь сперва и он ушел со всеми в лесок за прудом. Что же заставило его вернуться? Это так и осталось непонятным.

Как-то в воскресенье лутохинские ребята приехали в Москву, чтобы проведать Гришу.

Навестить своего капитана отправились четыре форварда из школьной команды «Восход», вместе с которыми еще этим летом Гриша составлял знаменитую пятерку нападения. Сам капитан играл в центре. Слева от него был юркий Коля Швырев, любивший в игре подолгу водить мяч своими цепкими ногами, за что его и звали «Крючкотвором». По правую руку от капитана играл сутулый и вихлястый Еремка Пасекин, которого дразнили «Еремка-поземка, дуй низом по полю» за то, что он бегал, низко пригнувшись и волоча ноги. На левом краю действовал быстрый, точный, сообразительный Костя Бельский, снискавший прозвище «Ястребок». На другом краю нападения мотался долговязый и дурашливый Савка Голопятов по кличке «Балалайка». Он вечно попадал в положение офсайда – «вне игры», и команда по его милости получала от судьи штрафные удары.

Вместе с мальчиками увязалась и Варя Суханова, не в меру любопытная девчонка, таскавшаяся на все матчи и громче всех хлопавшая, когда выигрывал «Восход». Прошлой весной она своими руками вышила на голубой футболке капитана знак команды «Восход» – желтый полукруг над линеечкой и растопыренные розовые лучи во все стороны.

Ребята заранее списались с главным врачом, заручились особым пропуском, и им разрешили навестить раненого капитана.

В больнице пахло, как пахнет во всех больницах – чем-то едким, тревожным, специально докторским. И сразу захотелось говорить шопотом… Чистота была такая, что ребята, теснясь, долго скребли подошвы о резиновый половичок и никак не могли решиться ступить с него на сверкающий линолеум коридора. Потом на них надели белые халаты с тесемками. Все сделались схожими между собой, и почему-то неловко было глядеть друг на друга. «Прямо не то пекари, не то аптекари», – не удержался, сострил Савка.

– Ну, и не бренчи тут зря, – строгим шопотом остановил его Костя Ястребок. – Нашел тоже место, Балалайка!..

Их ввели в светлую комнату. На окнах и тумбах стояли цветы. Но казалось, что и цветы пахнут аптекой. Ребята осторожно присели на скамьи, выкрашенные белой эмалевой краской. Только один Коля остался читать наклеенные на стене «Правила для посетителей».

Скоро докторица, а может быть сестра, тоже вся в белом, ввела Гришу. На капитане был длинный больничный халат. И, стуча костылями, Гриша еще неумело подскакивал на одной ноге, поджав, как показалось ребятам, другую под халат. Увидев друзей, он не улыбнулся, только покраснел и кивнул им как-то очень устало своей накоротко остриженной головой. Ребята разом встали и, заходя друг другу за спины, стукаясь плечами, стали протягивать ему руки.

– Здравствуй, Гриша, – проговорил Костя, – это мы к тебе приехали.

Капитан подавил вздох и откашлялся, глядя в пол. Никогда так не здоровались с ним прежде. Бывало: «Здоро во, Гришка!» А теперь очень уж вежливы стали, как чужие. И тихие какие-то больно, надели халаты… посетители…

Докторица попросила не утомлять Гришу, не шуметь особенно и сама ушла. Ребята проводили ее беспомощными взглядами, потом расселись. Никто не знал, что надо сперва сказать.

– Ну как? – спросил Костя.

– Да ничего, – ответил капитан.

– Вот приехали к тебе…

– Хорошо.

– И я с ними, – виновато проговорила Варя.

– Прицепилась, как колючка, ну и никак не отстает, – пояснил Еремка.

– Как? Болит? – кивнув на халат Гриши, спросил строго Коля Крючкотвор.

– Нечему уж болеть, – хмуро ответил капитан и откинул полу халата. Варя тихонько ахнула.

– Эх ты, совсем напрочь! – не выдержал Еремка.

– Что ж ты думал, обратно пришьют? – сказал капитан, запахивая халат. – Заражение вышло. Пришлось хирургически.

– Это как же они тебя так? – осторожно спросил Костя.

– Как… Очень просто. Поймали. Велели говорить, кто в партизаны пошел. А я говорю: «Не знаю». Ну, они тогда завели меня в избу, где прежде Чуваловы жили… И шпагатом к столу прикрутили. А потом один взял ножовку да как начал ногу мне… После я уже не в сознании стал…

– Даже выше коленки, – сокрушенно проговорил Костя.

– А не все равно – выше, ниже… Одно уж…

– Ну, все-таки…

– А когда резали, слыхал? – спросил любопытный Коля.

– Это на операции-то? Нет. Прочухался, слышу, только чешется. Я туда рукой цоп, а там уж нет ничего.

– Эх, заразы-немцы! – сказал, яростно ударив себя кулаком по колену, Савка. – Знаешь, Гришка, как ты тогда без полной памяти был, чего они у нас понаделали…

Костя Ястребок незаметно ткнул кулаком в спину Савки.

– Савка… забыл, что тебе говорили? Вот на самом деле Балалайка!

– А я ничего такого не говорю.

– Ну и молчи.

– А энта, другая, ходит? – деловито осведомился Коля, указав на здоровую ногу капитана.

Все помолчали. На улице выглянуло солнце, неуверенно зашло за облако, опять показалось, словно уже более окрепшим, и Варя почувствовала на щеке его нежное весеннее тепло. Закричали вороны в больничном парке, сорвавшись с голых веток. И в комнате так посветлело, будто все тени смахнуло крылами унесшейся за окном стаи.

– Красиво у тебя тут, – промолвил Еремка, оглядывая комнату. – Обстановка.

Снова немного помолчали. Слышно было, как долбят за стеклом железный подоконник редкие мартовские капли.

– А занятия опять уже идут? – спросил капитан.

– У нас уже все идет нормально.

– По алгебре до чего уж дошли?

– Примеры решаем на уравнение с двумя неизвестными.

– Эх, – вздохнул капитан, – нагонять-то мне сколько…

– Ты только от нас не отставай на второй год, – сказал Ястребок.

– Мы тебе, знаешь, все объясним, – подхватила Варя, – это нетрудно, правда, истинный кувшинчик! Только сперва кажется. Там только значения подставлять надо под понятия и все.

– А мы теперь, как немцы школу пожгли, в бане занимаемся, – рассказывал Еремка. – Савка недавно у нас в переменке как брякнется в кадку с водой! А его как раз к доске вызвали. Такого ему жару математик задал, что он даже обсох весь сразу!

Все засмеялись. Капитан тоже улыбнулся. И стало легче. Но на этот раз все дело испортил Еремка.

– А у нас, – сказал он, – на пустыре, где косогор, тоже сухо почти. Снег сошел. Мы уже тренироваться начали.

Капитан болезненно нахмурился. Костя ущипнул Еремку за локоть. Все сердито смотрели на проговорившегося.

– Кого же теперь на центре поставите? – спросил капитан.

– Да, верно, Петьку Журавлева.

– Конечно, того уж удара у него сроду не будет, как твой, – поспешил добавить Еремка.

– Нет, ничего. Он может. Вы только за ним глядите, чтоб не заводился… А чего же он сам не приехал?

– Да он занятый сегодня, – быстро ответил Костя, и соврал: просто ребята не взяли с собой Петьку Журавлева, чтоб капитан не расстраивался, видя, что его уже заменили.

– А я тебе чего привез! – вдруг вспомнил Коля, хитро посмотрел на всех и вытащил из кармана что-то на красной ленточке. – На . Дарю тебе навовсе. Это железный крест, настоящий, немецкий.

– И я такой же тебе привез, – сказал Еремка.

– Эх ты! А я думал, у меня одного, – сокрушенно проговорил Костя, тоже вынимая из кармана немецкий орден.

Савка тоже полез было в карман, но подумал, вытащил из кармана пустую руку и отмахнулся: «У нас их столько немцы покидали! Как им двинули наши, так они побросали все».

– А я тебе книжку! – И Варя застенчиво протянула капитану свой подарок. – «Из жизни замечательных людей». Интересная, не оторвешься, истинный кувшинчик!

– Ух, чуть не забыл! – воскликнул Савка. – Тебе Васька-хромой кланялся.

– С-а-а-авка!.. – только и мог простонать Костя.

– Ну, и ты Ваське кланяйся, – угрюмо отозвался капитан, – скажи: Гришка-хромой обратно поклон шлет, понял?

– Ну, нам время итти, – заторопился Костя, – а то на поезд не поспеем. Народу много.

Толпясь вокруг капитана, молча совали ему руки. И каждому казалось, что самого главного, ради чего и приехали, так и не сказали. Коля Крючкотвор вдруг спросил:

– А как же ты тогда на улице оказался? Ты ведь вперед с нами в лесу сидел. Куда же ты пошел?

– Значит, надо было, – отрывисто ответил капитан.

– Ну, счастливо тебе!.. Скорей управляйся тут да приезжай.

И они ушли, неловко теснясь в дверях и оглядываясь на Гришу. Столько собирались к капитану, так нужно было повидаться, сказать что-то важное, а толком и не поговорили… Ушли. Он остался один. Тихо и пусто стало вокруг. Большая сосулька ударилась о подоконник снаружи и, разбившись, загремела вниз, оставив влажный след на железе. Прошла минута, другая. Неожиданно вернулась Варя.

– Здравствуй еще раз. Я тут платок свой не позабыла?

Капитан стоял, отвернувшись к стене. Худые плечи его, подпертые костылями, вздрагивали.

– Гриня, ты что?.. Болит у тебя, да?

Он справился и замотал головой, не оборачиваясь.

Она подошла к нему.

– Гриня, думаешь, я не знаю, зачем ты тогда обратно из лесу пошел?

– Ну и ладно, знай себе на здоровье! Чего ты знаешь?

– Знаю, все знаю, Гринька. Ты тогда думал, что мы с мамой в сельсовете остались, не успели… Это ты из-за меня, Гринька.

У него запылали уши.

– Еще что скажешь?

– И скажу!..

– Знаешь, так помалкивай себе в платочек, – буркнул он в стенку.

– А я вот не буду помалкивать! Думаешь, мне самое важное, сколько у тебя ног? У телки у нашей вон их целых четыре, а что за радость! И не спорь лучше. Я тебя, Гриня, все равно сроду одного не кину на свете. И занятия нагоним, только приезжай скорей, поправляйся. И на пруд пойдем, где музыка.

– С хроматым-то ходить не больно интересная картина…

– Дурной ты… А мы с тобой на лодке поедем, в лодке и незаметно будет. Я веток наломаю, кругом тебя украшу, и поедем мы по-над самым берегом, мимо всего народа, я грести стану…

– Это почему же обязательно ты? – Он даже повернулся к ней разом.

– Ты ж раненый.

– Кажется, грести-то я пошибче тебя могу.

И они долго спорили, кто умеет лучше грести, кому сидеть на руле и как вернее править – кормовиком или веслами. Наконец Варя вспомнила, что ее ждут. Она встала, выпрямилась и вдруг схватила обеими руками руку капитана и, плотно зажмурившись, сжала ее изо всех сил в своих ладонях.

– Прощай, Гриня!.. Приезжай скорее… – прошептала она, не открывая глаз, и сама оттолкнула его руку.

На улице ее ждали четверо.

– Ну как, отыскала платочек?.. – начал было насмешливо Савка, но Костя Ястребок грозно шагнул к нему: «Только брякни что-нибудь…»

А капитан вернулся в свою палату, поставил у койки костыли, лег и раскрыл книжку, которую подарила ему Варя. Бросилось в глаза место, обведенное синим карандашом.

«Лорд Байрон, – читал капитан, – оставшийся с детства на всю жизнь хромым, тем не менее пользовался в обществе огромным успехом и славой. Он был неутомимым путешественником, бесстрашным наездником, искусным боксером и выдающимся пловцом…»

Капитан перечитал это место три раза подряд, потом положил книгу на тумбочку, повернулся лицом к стене и принялся мечтать.

Эти рассказы Лев Кассиль написал в годы Великой Отечественной войны. За каждым из них стоят реальная история - о мужестве и героизме русского народа на фронте и в тылу.

Лев Кассиль «Рассказ об отсутствующем»

Когда в большом зале штаба фронта адъютант командующего, заглянув в список награждённых, назвал очередную фамилию, в одном из задних рядов поднялся невысокий человек. Кожа на его обострившихся скулах была желтоватой и прозрачной, что наблюдается обычно у людей, долго пролежавших в постели. Припадая на левую ногу, он шёл к столу. Командующий сделал короткий шаг навстречу ему, вручил орден, крепко пожал награждённому руку, поздравил и протянул орденскую коробку.

Награждённый, выпрямившись, бережно принял в руки орден и коробку. Он отрывисто поблагодарил, чётко повернулся, как в строю, хотя ему мешала раненая нога. Секунду он стоял в нерешительности, поглядывая то на орден, лежавший у него на ладони, то на товарищей по славе, собравшихся тут. Потом снова выпрямился:

— Разрешите обратиться?

— Пожалуйста.

— Товарищ командующий... И вот вы, товарищи, — заговорил прерывающимся голосом награждённый, и все почувствовали, что человек очень взволнован. — Дозвольте сказать слово. Вот в этот момент моей жизни, когда я принял великую награду, хочу я высказать вам о том, кто должен бы стоять здесь, рядом со мной, кто, может быть, больше меня эту великую награду заслужил и своей молодой жизни не пощадил ради нашей воинской победы.

Он протянул к сидящим в зале руку, на ладони которой поблёскивал золотой ободок ордена, и обвёл зал просительными глазами.

— Дозвольте мне, товарищи, свой долг выполнить перед тем, кого тут нет сейчас со мной.

— Говорите, — сказал командующий.

— Просим! — откликнулись в зале.

И тогда он рассказал.

— Вы, наверное, слышали, товарищи, — так начал он, — какое у нас создалось положение в районе Р. Нам тогда пришлось отойти, а наша часть прикрывала отход. И тут нас немцы отсекли от своих. Куда ни подадимся, всюду нарываемся на огонь. Бьют по нас немцы из миномётов, долбят лесок, где мы укрылись, из гаубиц, а опушку прочёсывают автоматами. Время истекло, по часам выходит, что наши уже закрепились на новом рубеже, сил противника мы оттянули на себя достаточно, пора бы и до дому: время на соединение оттягиваться. А пробиться, видим, ни в какую нельзя. И здесь оставаться дольше нет никакой возможности. Нащупал нас немец, зажал в лесу, почуял, что наших тут горсточка всего-навсего осталась, и берёт нас своими клещами за горло. Вывод ясен: надо пробиваться окольным путём.

А где он, этот окольный путь? Куда направление выбрать? И командир наш, лейтенант Буторин Андрей Петрович, говорит: «Без разведки предварительной тут ничего не получится. Надо порыскать да пощупать, где у них щёлка имеется. Если найдём, проскочим». Я, значит, сразу вызвался. «Дозвольте, — говорю, — мне попробовать, товарищ лейтенант?» Внимательно посмотрел он на меня. Тут уже не в порядке рассказа, а, так сказать, сбоку, должен объяснить, что мы с Андреем из одной деревни — кореши. Сколько раз на рыбалку ездили на Исеть! Потом оба вместе на медеплавильном работали в Ревде. Одним словом, друзья-товарищи. Посмотрел он на меня внимательно, нахмурился. «Хорошо, — говорит, — товарищ Задохтин, отправляйтесь. Задание вам ясно?»

Вывел он меня на дорогу, оглянулся, схватил за руку. «Ну, Коля, — говорит, — давай простимся с тобой на всякий случай. Дело, сам понимаешь, смертельное. Но раз вызвался, то отказать тебе не смею. Выручай, Коля... Мы тут больше двух часов не продержимся. Потери чересчур большие...» — «Ладно, — говорю, — Андрей, мы с тобой не в первый раз в такой оборот угодили. Через часок жди меня. Я там высмотрю, что надо. Ну а уж если не вернусь, кланяйся там нашим, на Урале...»

И вот пополз я, хоронюсь по-за деревьями. Попробовал в одну сторону — нет, не пробиться: густым огнём немцы по тому участку кроют. Пополз в обратную сторону. Там на краю лесочка овраг был, буерак такой, довольно глубоко промытый. А на той стороне у буерака — кустарник, и за ним — дорога, поле открытое. Спустился я в овраг, решил к кустикам подобраться и сквозь них высмотреть, что в поле делается. Стал я карабкаться по глине наверх, вдруг замечаю, над самой моей головой две босые пятки торчат. Пригляделся, вижу: ступни маленькие, на подошвах грязь присохла и отваливается, как штукатурка, пальцы тоже грязные, поцарапанные, а мизинчик на левой ноге синей тряпочкой перевязан — видно, пострадал где-то... Долго я глядел на эти пятки, на пальцы, которые беспокойно шевелились над моей головой. И вдруг, сам не знаю почему, потянуло меня щекотнуть эти пятки... Даже и объяснить вам не могу. А вот подмывает и подмывает... Взял я колючую былинку да и покорябал ею легонько одну из пяток. Разом исчезли обе ноги в кустах, и на том месте, где торчали из ветвей пятки, появилась голова. Смешная такая, глаза перепуганные, безбровые, волосы лохматые, выгоревшие, а нос весь в веснушках.

— Ты что тут? — говорю я.

— Я, — говорит, — корову ищу. Вы не видели, дядя? Маришкой зовут. Сама белая, а на боке чёрное. Один рог вниз торчит, а другого вовсе нет... Только вы, дядя, не верьте... Это я всё вру... пробую так. Дядя, — говорит, — вы от наших отбились?

— А это кто такие ваши? — спрашиваю.

— Ясно кто — Красная Армия... Только наши вчера за реку ушли. А вы, дядя, зачем тут? Вас немцы зацапают.

— А ну, иди сюда, — говорю. — Расскажи, что тут, в твоей местности, делается.

Голова исчезла, опять появилась нога, а ко мне по глиняному склону на дно оврага, как на салазках, пятками вперёд, съехал мальчонка лет тринадцати.

— Дядя, — зашептал он, — вы скорее отсюда давайте куда-нибудь. Тут немцы. У них вон у того леса четыре пушки стоят, а здесь сбоку миномёты ихние установлены. Тут через дорогу никакого ходу нету.

— И откуда, — говорю, — ты всё это знаешь?

— Как, — говорит, — откуда? Даром, что ли, с утра наблюдаю?

— Для чего же наблюдаешь?

— Пригодится в жизни, мало ль что...

Стал я его расспрашивать, и малец рассказал мне про всю обстановку. Выяснил я, что овраг идёт по лесу далеко и по дну его можно будет вывести наших из зоны огня. Мальчишка вызвался проводить нас. Только мы стали выбираться из оврага в лес, как вдруг засвистело в воздухе, завыло и раздался такой треск, словно вокруг половину деревьев разом на тысячи сухих щепок раскололо. Это немецкая мина угодила прямо в овраг и рванула землю около нас. Темно стало у меня в глазах. Потом я высвободил голову из-под насыпавшейся на меня земли, огляделся: где, думаю, мой маленький товарищ? Вижу, медленно приподымает он свою кудлатую голову от земли, начинает выковыривать пальцем глину из ушей, изо рта, из носа.

— Вот это так дало! — говорит. — Попало нам, дядя, с вами, как богатым... Ой, дядя, — говорит, — погодите! Да вы ж раненый.

Хотел я подняться, а ног не чую. И вижу: из разорванного сапога кровь плывёт. А мальчишка вдруг прислушался, вскарабкался к кустам, выглянул на дорогу, скатился опять вниз и шепчет:

— Дядя, — говорит, — сюда немцы идут. Офицер впереди. Честное слово! Давайте скорее отсюда. Эх ты, как вас сильно...

Попробовал я шевельнуться, а к ногам словно по десять пудов к каждой привязано. Не вылезти мне из оврага. Тянет меня вниз, назад...

— Эх, дядя, дядя, — говорит мой дружок и сам чуть не плачет, — ну, тогда лежите здесь, дядя, чтоб вас не слыхать, не видать. А я им сейчас глаза отведу, а потом вернусь, после...

Побледнел он так, что веснушек ещё больше стало, а глаза у самого блестят. «Что он такое задумал?» — соображаю я. Хотел было его удержать, схватил за пятку, да куда там! Только мелькнули над моей головой его ноги с растопыренными чумазыми пальцами — на мизинчике синяя тряпочка, как сейчас вижу. Лежу я и прислушиваюсь. Вдруг слышу: «Стоять!.. Стоять! Не ходить дальше!»

Заскрипели над моей головой тяжёлые сапоги, я расслышал, как немец спросил:

— Ты что такое тут делал?

— Я, дяденька, корову ищу, — донёсся до меня голос моего дружка, — хорошая такая корова, сама белая, а на боке чёрное, один рог вниз торчит, а другого вовсе нет, Маришкой зовут. Вы не видели?

— Какая такая корова? Ты, я вижу, хочешь болтать мне глупости. Иди сюда близко. Ты что такое лазал тут уж очень долго, я тебя видел, как ты лазал.

— Дяденька, я корову ищу... — стал опять плаксиво тянуть мой мальчонка. И внезапно по дороге чётко застучали его лёгкие босые пятки.

— Стоять! Куда ты смел? Назад! Буду стрелять! — закричал немец.

Над моей головой забухали тяжёлые, кованые сапоги. Потом раздался выстрел. Я понял: дружок мой нарочно бросился бежать в сторону от оврага, чтобы отвлечь немцев от меня. Я прислушался, задыхаясь. Снова ударил выстрел. И услышал я далёкий, слабый вскрик. Потом стало очень тихо... Я как припадочный бился. Я зубами грыз землю, чтобы не закричать, я всей грудью на свои руки навалился, чтобы не дать им схватиться за оружие и не ударить по фашистам. А ведь нельзя мне было себя обнаруживать. Надо выполнить задание до конца. Погибнут без меня наши. Не выберутся.

Опираясь на локти, цепляясь за ветви, пополз я. После уже ничего не помню. Помню только: когда открыл глаза, увидел над собой совсем близко лицо Андрея...

Ну вот, так мы и выбрались через тот овраг из лесу.

Он остановился, передохнул и медленно обвёл глазами весь зал.

— Вот, товарищи, кому я жизнью своей обязан, кто нашу часть вызволить из беды помог. Понятно, стоять бы ему тут, у этого стола. Да вот не вышло. И есть у меня ещё одна просьба к вам... Почтим, товарищи, память дружка моего безвестного, героя безымянного... Вот даже и как звать его, спросить не успел...

И в большом зале тихо поднялись лётчики, танкисты, моряки, генералы, гвардейцы — люди славных боёв, герои жестоких битв, поднялись, чтобы почтить память маленького, никому не ведомого героя, имени которого никто не знал. Молча стояли понурившиеся люди в зале, и каждый по-своему видел перед собой кудлатого мальчонку, веснушчатого и голопятого, с синей замурзанной тряпочкой на босой ноге...

Лев Кассиль «Линия связи»

Памяти сержанта Новикова

Лишь несколько кратких информационных строк было напечатано в газетах об этом. Я не стану повторять их вам, потому что все, кто читал это сообщение, запомнили его навсегда. Нам не известны подробности, мы не знаем, как жил человек, совершивший этот подвиг. Мы знаем только, как кончилась его жизнь. Товарищам его в лихорадочной спешке боя некогда было записывать все обстоятельства того дня. Придёт ещё время, когда героя воспоют в балладах, вдохновенные страницы будут охранять бессмертие и славу этого поступка. Но каждый из нас, прочитавших коротенькое, скупое сообщение о человеке и его подвиге, захотел сейчас же, ни на минуту не откладывая, ничего не дожидаясь, представить, как всё это свершилось... Пусть меня поправят потом те, кто участвовал в этом бою, может быть, я не совсем точно представляю себе обстановку или прошёл мимо каких-то деталей, а что-то прибавил от себя, но я расскажу обо всём так, как увидело поступок этого человека моё воображение, взволнованное пятистрочной газетной заметкой.

Я увидел просторную снежную равнину, белые холмы и редкие перелески, сквозь которые, шурша о ломкие стебли, мчался морозный ветер. Я расслышал надсадный и охрипший голос штабного телефониста, который, ожесточённо вертя рукоятку коммутатора и нажимая кнопки, тщетно вызывал часть, занимавшую отдалённый рубеж. Враг окружал эту часть. Надо было срочно связаться с ней, сообщить о начавшемся обходном движении противника, передать с командного пункта приказ о занятии другого рубежа, иначе — гибель... Пробраться туда было невозможно. На пространстве, которое отделяло командный пункт от ушедшей далеко вперёд части, сугробы лопались, словно огромные белые пузыри, и вся равнина пенилась, как пенится и бурлит взбугрённая поверхность закипевшего молока.

Немецкие миномёты били по всей равнине, взметая снег вместе с комьями земли. Вчера ночью через эту смертную зону связисты проложили кабель. Командный пункт, следя за развитием боя, слал по этому проводу указания, приказы и получал ответные сообщения о том, как идёт операция. Но вот сейчас, когда требовалось немедленно изменить обстановку и отвести передовую часть на другой рубеж, связь внезапно прекратилась. Напрасно бился над своим аппаратом, припадая ртом к трубке, телефонист:

— Двенадцатая!.. Двенадцатая!.. Ф-фу... — Он дул в трубку. — Арина! Арина!.. Я — Сорока!.. Отвечайте... Отвечайте!.. Двенадцать восемь дробь три!.. Петя! Петя!.. Ты меня слышишь? Дай отзыв, Петя!.. Двенадцатая! Я — Сорока!.. Я — Сорока! Арина, вы слышите нас? Арина!..

Связи не было.

— Обрыв, — сказал телефонист.

И вот тогда человек, который только вчера под огнём прополз всю равнину, хоронясь за сугробами, переползая через холмы, зарываясь в снег и волоча за собой телефонный кабель, человек, о котором мы прочли потом в газетной заметке, поднялся, запахнул белый халат, взял винтовку, сумку с инструментами и сказал очень просто:

— Я пошёл. Обрыв. Ясно. Разрешите?

Я не знаю, что говорили ему товарищи, какими словами напутствовал его командир. Все понимали, на что решился человек, отправляющийся в проклятую зону...

Провод шёл сквозь разрозненные ёлочки и редкие кусты. Вьюга звенела в осоке над замёрзшими болотцами. Человек полз. Немцы, должно быть, вскоре заметили его. Маленькие вихри от пулемётных очередей, курясь, затанцевали хороводом вокруг. Снежные смерчи разрывов подбирались к связисту, как косматые призраки, и, склоняясь над ним, таяли в воздухе. Его обдавало снежным прахом. Горячие осколки мин противно взвизгивали над самой головой, шевеля взмокшие волосы, вылезшие из-под капюшона, и, шипя, плавили снег совсем рядом.

Он не слышал боли, но почувствовал, должно быть, страшное онемение в правом боку и, оглянувшись, увидел, что за ним по снегу тянется розовый след. Больше он не оглядывался. Метров через триста он нащупал среди вывороченных обледенелых комьев земли колючий конец провода. Здесь прерывалась линия. Близко упавшая мина порвала провод и далеко в сторону отбросила другой конец кабеля. Ложбинка эта вся простреливалась миномётами. Но надо было отыскать другой конец оборванного провода, проползти до него, снова срастить разомкнутую линию.

Грохнуло и завыло совсем близко. Стопудовая боль обрушилась на человека, придавила его к земле. Человек, отплёвываясь, выбрался из- под навалившихся на него комьев, повёл плечами. Но боль не стряхивалась, она продолжала прижимать человека к земле. Человек чувствовал, что на него наваливается удушливая тяжесть. Он отполз немного, и, наверное, ему показалось, что там, где он лежал минуту назад, на пропитанном кровью снегу, осталось всё, что было в нём живого, а он двигается уже отдельно от самого себя. Но как одержимый он карабкался дальше по склону холма. Он помнил только одно: надо отыскать висящий где-то там, в кустах, конец провода, нужно добраться до него, уцепиться, подтянуть, связать. И он нашёл оборванный провод. Два раза падал человек, прежде чем смог приподняться. Что-то снова жгуче стегнуло его по груди, он повалился, но опять привстал и схватился за провод. И тут он увидел, что немцы приближаются. Он не мог отстреливаться: руки его были заняты... Он стал тянуть проволоку на себя, отползая назад, но кабель запутался в кустах. Тогда связист стал подтягивать другой конец. Дышать ему становилось всё труднее и труднее. Он спешил. Пальцы его коченели...

И вот он лежит неловко, боком на снегу и держит в раскинутых, костенеющих руках концы оборванной линии. Он силится сблизить руки, свести концы провода вместе. Он напрягает мышцы до судорог. Смертная обида томит его. Она горше боли и сильнее страха... Всего лишь несколько сантиметров разделяют теперь концы провода. Отсюда к переднему краю обороны, где ожидают сообщения отрезанные товарищи, идёт провод... И назад, к командному пункту, тянется он. И надрываются до хрипоты телефонисты... А спасительные слова помощи не могут пробиться через эти несколько сантиметров проклятого обрыва! Неужели не хватит жизни, не будет уже времени соединить концы провода? Человек в тоске грызёт снег зубами. Он силится встать, опираясь на локти. Потом он зубами зажимает один конец кабеля и в исступлённом усилии, перехватив обеими руками другой провод, подтаскивает его ко рту. Теперь не хватает не больше сантиметра. Человек уже ничего не видит. Искристая тьма выжигает ему глаза. Он последним рывком дёргает провод и успевает закусить его, до боли, до хруста сжимая челюсти. Он чувствует знакомый кисловато-солёный вкус и лёгкое покалывание языка. Есть ток! И, нашарив винтовку помертвевшими, но теперь свободными руками, он валится лицом в снег, неистово, всем остатком своих сил стискивая зубы. Только бы не разжать!.. Немцы, осмелев, с криком набегают на него. Но опять он наскрёб в себе остатки жизни, достаточные, чтобы приподняться в последний раз и выпустить в близко сунувшихся врагов всю обойму... А там, на командном пункте, просиявший телефонист кричит в трубку:

— Да, да! Слышу! Арина? Я — Сорока! Петя, дорогой! Принимай: номер восемь по двенадцатому.

Человек не вернулся обратно. Мёртвый, он остался в строю, на линии. Он продолжал быть проводником для живых. Навсегда онемел его рот. Но, пробиваясь слабым током сквозь стиснутые его зубы, из конца в конец поля сражения неслись слова, от которых зависели жизни сотен людей и результат боя. Уже отомкнутый от самой жизни, он всё ещё был включён в её цепь. Смерть заморозила его сердце, оборвала ток крови в оледеневших сосудах. Но яростная предсмертная воля человека торжествовала в живой связи людей, которым он остался верен и мёртвый.

Когда в конце боя передовая часть, получив нужные указания, ударила немцам во фланг и ушла от окружения, связисты, сматывая кабель, наткнулись на человека, полузанесённого позёмкой. Он лежал ничком, уткнувшись лицом в снег. В руке его была винтовка, и окоченевший палец застыл на спуске. Обойма была пуста. А поблизости в снегу нашли четырёх убитых немцев. Его приподняли, и за ним, вспарывая белизну сугроба, потащился прикушенный им провод. Тогда поняли, как была восстановлена линия связи во время боя...

Так крепко были стиснуты зубы, зажавшие концы кабеля, что пришлось обрезать провод в углах окоченевшего рта. Иначе не освободить было человека, который и после смерти стойко нёс службу связи. И все вокруг молчали, стиснув зубы от боли, пронявшей сердце, как умеют молчать в горе русские люди, как молчат они, если попадают, обессиленные от ран, в лапы «мёртвоголовых», — наши люди, у которых никакой мукой, никакими пытками не разжать стиснутых зубов, не вырвать ни слова, ни стона, ни закушенного провода.

Лев Кассиль «Зеленая веточка»

На Западном фронте мне пришлось некоторое время жить в землянке техника-интенданта Тарасникова. Он работал в оперативной части штаба гвардейской бригады. Тут же, в землянке, помещалась его канцелярия. Трёхлинейная лампёшка освещала низкий сруб. Пахло свежим тёсом, земляной сыростью и сургучом. Сам Тарасников, невысокий, болезненного вида молодой человек, со смешными рыжими усиками и жёлтым, обкуренным ртом, встретил меня вежливо, но не слишком приветливо.

— Устроитесь вот тут, — сказал он мне, указывая на топчан и тотчас снова склоняясь над своими бумагами. — Сейчас вам подстелят палатку. Надеюсь, моя контора вас не стеснит? Ну и вы, рассчитываю, тоже особенно мешать нам не будете. Условимся так. Присаживайтесь пока.

И я стал жить в подземной канцелярии Тарасникова. Это был очень беспокойный, необычайно дотошный и придирчивый работяга. Целые дни он надписывал и заклеивал пакеты, припечатывал их сургучом, согретым над лампой, рассылал какие-то донесения, принимал бумаги, перечерчивал карты, стучал одним пальцем на заржавленной машинке, тщательно выбивая каждую букву. По вечерам его мучили приступы лихорадки, он глотал акрихин, но лечь в госпиталь категорически отказывался:

— Что вы, что вы! Куда же я уйду? Да тут всё дело без меня станет! Всё на мне и держится. На день мне уйти — так потом год не распутаешься тут...

Поздно ночью, вернувшись с переднего края обороны, засыпая на своём топчане, я всё ещё видел за столом усталое и бледное лицо Тарасникова, освещённое огнём лампы, деликатно, ради меня приспущенным, и укутанное табачным туманом. От глиняной печурки, сложенной в углу, шёл горячий чад. Усталые глаза Тарасникова слезились, но он продолжал надписывать и заклеивать пакеты. Потом он вызывал связного, который дожидался за плащ-палаткой, повешенной у входа в нашу землянку, и я слышал следующий разговор.

— Кто из пятого батальона? — спрашивал Тарасников.

— Я из пятого батальона, — отвечал связной.

— Примите пакет... Вот. Возьмите его в руки. Так. Видите, написано здесь: «Срочно». Следовательно, доставить немедленно. Вручить лично командиру. Понятно? Не будет командира — передадите комиссару. Комиссара не будет — разыщите. Больше никому не передавать. Ясно? Повторите.

— Доставить пакет срочно, — как на уроке, однотонно повторял связной. — Лично командиру, если не будет — комиссару, если не будет — отыскать.

— Правильно. В чём понесёте пакет?

— Да уж обыкновенно... Вот тут, в кармане.

— Покажите ваш карман. — И Тарасников подходил к высокому связному, становился на цыпочки, просовывал руку под плащ-палатку, за пазуху шинели, и проверял, нет ли прорех в кармане. — Так, в порядке. Теперь учтите: пакет секретный. Следовательно, если попадётесь противнику, что будете делать?

— Да что вы, товарищ техник-интендант, зачем же я буду попадаться!

— Попадаться незачем, совершенно верно, но я вас спрашиваю: что будете делать, если попадётесь?

— Да я сроду никогда не попадусь...

— А я вас спрашиваю, если? Так вот, слушайте. Если что, опасность какая, так содержимое съешьте не читая. Конверт разорвать и бросить. Ясно? Повторите.

— В случае опасности конверт разорвать и бросить, а что посерёдке — съесть.

— Правильно. Через сколько времени вручите пакет?

— Да тут минут сорок и идти всего.

— Точнее прошу.

— Да так, товарищ техник-интендант, я считаю, не больше пятидесяти минут пройду.

— Точнее.

— Да через час-то уж наверняка доставлю.

— Так. Заметьте время. — Тарасников щёлкал огромными кондукторскими часами. — Сейчас двадцать три пятьдесят. Значит, обязаны вручить не позднее ноля пятьдесяти минут. Ясно? Можете идти.

И этот диалог повторялся с каждым посыльным, с каждым связным. Покончив со всеми пакетами, Тарасников укладывался. Но и во сне он продолжал учить связных, обижался на кого-то, и часто ночью меня будил его громкий, суховатый, отрывистый голос.

— Как стоите? Вы куда пришли? Это вам не парикмахерская, а канцелярия штаба! — чётко говорил он во сне.

— Почему вошли, не доложившись? Выйдите и войдите ещё раз. Пора научиться порядку. Так. Погодите. Видите: человек ест? Можете обождать, у вас не срочный пакет. Дайте человеку поесть... Распишитесь... Время отправления... Можете идти. Вы свободны...

Я тормошил его, пытаясь разбудить. Он вскакивал, смотрел на меня малоосмысленным взглядом и, снова повалившись на койку, прикрывшись шинелью, мгновенно погружался в свои штабные сны. И опять принимался быстро говорить.

Всё это было не очень приятно. И я уже подумывал, как бы мне перебраться в другую землянку. Но однажды вечером, когда я вернулся в нашу халупку, основательно промокнув под дождём, и сел на корточки перед печкой, чтобы растопить её, Тарасников встал из-за стола и подошёл ко мне.

— Тут, значит, получается так, — сказал он несколько виновато. — Я, видите ли, решил временно не топить печки. Давайте деньков пять воздержимся. А то, знаете, печка угар даёт, и это, видимо, отражается на её росте... Плохо на неё воздействует.

Я, ничего не понимая, смотрел на Тарасникова.

— На чьём росте? На росте печки?

— При чём же тут печка? — обиделся Тарасников. — Я, по-моему, выражаюсь достаточно ясно. Этот самый чад, он, видно, плохо действует... Она совсем расти перестала.

— Да кто расти перестал?

— А вы что же, до сих пор не обратили внимания? — уставившись на меня, с негодованием закричал Тарасников. — А это что? Не видите? — И он с внезапной нежностью поглядел на низкий бревенчатый потолок нашей землянки.

Я привстал, поднял лампу и увидел, что толстый кругляш вяза в потолке пустил зелёный росток. Бледненький и нежный, с зыбкими листочками, он протянулся под потолок. В двух местах его поддерживали белые тесёмочки, приколотые кнопками к потолочине.

— Понимаете? — заговорил Тарасников. — Всё время росла. Такая славная веточка вымахнула. А тут стали мы с вами топить часто, а ей, видно, не нравится. Я вот тут зарубочки делал на бревне, и даты у меня проставлены. Видите, как сперва быстро росла. Иной день по два сантиметра вытягивала. Даю вам честное, благородное слово! А как стали мы с вами чадить тут, вот уже три дня не наблюдаю роста. Так ей и захиреть недолго. Давайте уж воздержимся. И курить бы надо поменьше. Стебелёчек-то нежненький, на него всё влияет. А меня, знаете, интересует: доберётся он до выхода? А? Ведь

так, чертёнок, и тянется поближе к воздуху, где солнце, чует из-под земли.

И мы легли спать в нетопленной, сырой землянке. На другой день я, чтобы снискать расположение Тарасникова, сам уже заговорил с ним о его веточке.

— Ну как, — спросил я, сбрасывая с себя мокрую плащ-палатку, — растёт?

Тарасников выскочил из-за стола, посмотрел мне внимательно в глаза, желая проверить, не смеюсь ли я над ним, но, увидев, что я говорю серьёзно, с тихим восторгом поднял лампу, отвёл её чуточку в сторону, чтобы не закоптить свою веточку, и почти шёпотом сообщил мне:

— Представьте себе, почти на полтора сантиметра вытянулась. Я же говорил, топить не надо. Просто удивительное это явление природы!..

Ночью немцы обрушили на наше расположение массированный артиллерийский огонь. Я проснулся от грохота близких разрывов, выплёвывая землю, которая от сотрясения обильно посыпалась на нас сквозь бревенчатый потолок. Тарасников тоже проснулся и зажёг лампочку. Всё ухало, дрожало и тряслось вокруг нас. Тарасников поставил лампочку на середину стола, откинулся на койке, заложив руки за голову.

— Я так думаю, что большой опасности нет. Не повредит её? Конечно, сотрясение, но тут над нами три наката. Разве уж только прямое попадание. А я её, видите, подвязал. Словно предчувствовал...

Я с интересом поглядел на него.

Он лежал, запрокинув голову на подложенные за затылок руки, и с нежной заботой смотрел на зелёный слабенький росточек, вившийся под потолком. Он просто забыл, видимо, о том, что снаряд может обрушиться на нас самих, разорваться в землянке, похоронить нас заживо под землёй. Нет, он думал только о бледной зелёной веточке, протянувшейся под потолком нашей халупы. Только за неё беспокоился он.

И часто теперь, когда я встречаю на фронте и в тылу взыскательных, очень занятых, суховатых на первый взгляд, малоприветливых как будто людей, я вспоминаю техника-интенданта Тарасникова и его зелёную веточку. Пусть грохочет огонь над головой, пусть промозглая сырость земли проникает в самые кости, всё равно — лишь бы уцелел, лишь бы дотянулся до солнца, до желанного выхода робкий, застенчивый зелёный росток.

И кажется мне, что есть у каждого из нас своя заветная зелёная веточка. Ради неё готовы мы перенести все мытарства и невзгоды военной поры, потому что твёрдо знаем: там, за выходом, завешанным сегодня отсыревшей плащ- палаткой, солнце непременно встретит, согреет и даст новые силы дотянувшейся, нами выращенной и сбережённой ветке нашей.

«…пока светит солнце, не забудут люди всенародного подвига в Великой Отечественной войне» Ю. О. Збанацкий, Герой Советского Союза

Для нашего поколения у родителей вопрос: «Надо ли говорить с детьми о войне?» не существовал. Война ещё была частью жизни, слова «до войны» и «во время войны» были самыми распространёнными в ежедневном семейном общении. А День Победы не был пафосным и шумным, он и праздничным был не всегда. В этот день ходили на кладбище, много плакали, вспоминая погибших и ту тяжёлую жизнь, которая продолжалась 4 года.

Среди книг, которые мы читали, книги о войне прочно занимали главные позиции. Они были познавательными, они же и были главными воспитателями душевных качеств. Книг было не очень много, в основном мы их брали в школьных библиотеках, и строгого разделения книг по возрастным группам не было.

Каждый читал то, что мог осилить – понять и пропустить через себя. Авторами этих книг были те, кто всё, что описывали, видели своими глазами. И в те годы вопрос о доверии к тому, что было написано в этих книгах, даже никому в голову не мог прийти.

Но вот прошли годы. Мы узнали, что литература советских лет была предметом жесточайшей политической цензуры. Мы прочитали множество книг, написанных в разные годы, пролежавших в писательских столах и разом ставших доступными для чтения в 80-е и 90-е годы.

Известно, что есть немало мифов о войне — советских, которые до сих пор используются официальной пропагандой, и «оппозиционных», антисоветских. Исследователи утверждают, что часто и те, и другие мифы: иногда равноудалены от правды, правда иногда посередине, а иногда – вообще «вне».

А читателю, особенно ребёнку, рассказывать надо именно правду. И в этом смысле представляется, что именно книги, написанные авторами – участниками событий и опубликованные в военные и первые послевоенные годы (может быть, очищенные от цензурных корректировок более поздних изданий) и есть самые правдивые книги.

Сейчас бытуют такие настроения: либо — всё, что написано о войне, несёт на себе печать советской доктрины и потому вызывает отторжение, либо — книги, в которых сконцентрированы человеческая боль и трагические переживания, – излишне травматичны.

Тут уж сначала родителям, а потом самому современному подрастающему человеку решать, важна ли для его чтения тема Великой Отечественной войны. А дело издателей предложить нынешнему поколению лучшие книги о войне в виде неискажённого авторского текста.

К 70-летнему юбилею Победы в Великой Отечественной войне издательства подобрали лучшие книги для переиздания. Издательство CLEVER выпускает серию « Лучшие книги о войне« , Издательство Эксмо серию «День Победы». «Классика военной литературы» , Самокат назвал новую «военную» серию — « Как это было« , издательство Речь – похожее название серии – «Вот как это было» .

Расскажу здесь о нескольких писателях, писавших о войне для детей, книги которых я читала в своём послевоенном детстве.

А.П. Гайдар

Аркадий Гайдар был уже на фронте, когда в журнале «Мурзилка» за 1941 год появилась его сказка «Горячий камень» . Он написал её в апреле этого же года незадолго до начала Великой Отечественной войны.

На второй день после начала Великой Отечественной войны Аркадий Гайдар приступил к работе над сценарием «Клятва Тимура» . Это было срочное задание Комитета по делам кинематографии. 19 июля 1941 года газета «Пионерская правда» начала печатать «Клятву Тимура».

Через день Аркадий Гайдар уехал на фронт. В самом начале войны все писатели начали с публицистики, А. Гайдар находился в действующей армии в качестве корреспондента «Комсомольской правды». Написал военные очерки «У переправы», «Мост», «У переднего края», «Ракеты и гранаты», «Война и дети». В октябре 1941 года А. Гайдар погиб.

Норштейн Ю. Б. (знаменитый художник мультипликатор) на вопрос: — Кто из авторов оказал на вас влияние в детстве? – Конечно, Гайдар. Это абсолютно выдающаяся личность в литературе. Сегодня уже вряд ли кто-то может понять феномен Гайдара, который издавался тиражом в полтора миллиона экземпляров. Он очень тонко чувствовал психологию ребёнка, прекрасно владел словом, по-пушкински легко, и чтение его книг было мощной литературной школой.

Лев Кассиль и его детские книги о войне

Сначала были рассказы о войне. Часть из них собраны в книжке Кассиль Лев Абрамович «Рассказы о войне» . Рассказы, собранные в этой книге, Лев Кассиль написал в годы Великой Отечественной войны. За каждым из них стоит реальная история, написаны они все на основе фактов, рассказывают о том, что было на самом деле.

«Рассказ об отсутствующем» . Это одно из самых первых произведений советской литературы, запечатлевших подвиг юного героя Великой Отечественной войны, отдавшего свою жизнь для спасения жизни других людей. Этот рассказ написан на основе настоящего события, о котором говорилось в письме, присланном в Радиокомитет.

«Линия связи» . Рассказ написан в начале войны и посвящён памяти бойца, о подвиге которого говорилось в одном из фронтовых сообщений той поры.

Зелёная веточка . Написан в начале войны на основе личных фронтовых впечатлений писателя. Рассказ посвящён Светлане Леонидовне Собиновой, жене писателя.

«Держись, капитан!» В годы войны писатель посещал больницы, где лежали раненые дети. Случай, описанный в рассказе, был на самом деле.

«Огнеопасный груз» . В основе этого рассказа также лежит подлинная история, сообщённая автору ставропольской учительницей. Но характеры действующих лиц, самый ход событий и подробности, конечно, додуманы писателем.

«У классной доски, Отметки Риммы Лебедевой.» Написаны в первые годы войны, неоднократно передавались по радио. Также в сборнике рассказы: «Федя из подплава», «Барабасик», «Батарейный заяц» .

Издательство Clever выпустило к 70-летию победы книгу «Улица младшего сына» Л. Кассиля, М. Поляновского. Это книга о герое Великой Отечественной войны мальчике-партизане Володе Дубинине, который сражался в партизанском отряде, вместе со взрослыми и героически погиб… И именно эта книга стояла на моей книжной полке и была зачитана почти до дыр — любимая книжка детства.

В 44-м году фронтовой корреспондент Макс Поляновский приехал с фронта из освобождённой Керчи в издательство. В руках у непревзойдённого мастера репортажа была пухлая папка, до завязок набитая черновыми записями, вырезками из армейских газет.

Он пришёл за советом и помощью. В растерзанном, но непокорившемся городе, он узнал и собрал первые сведения о керченском мальчишке, пионере-разведчике, юном бойце партизанского отряда в Старокарантинских каменоломнях Володе Дубинине.

Трогательная и трагическая история. Нельзя не поведать о ней детям. Но Макс Леонидович откровенно признался: — Один не справлюсь. Не обладаю опытом детского писателя. Сотрудники издательства пригласили уже известного детского писателя: Кассиль! Да, только Кассиль.

Более трёх лет длилась их совместная работа. Сбор материалов, накопление и изучение всего, что так или иначе связано с жизнью юного героя. Встречи, поездки, расспросы. В мучительных поисках родилась фабула и композиция повести.

«Улица младшего сына» увидела свет в 1949 году и тогда же получила высшую премию государства (сталинскую). Про эту книгу пишут, например, в Википедии, что авторы книги были вынуждены убрать из текста или заменить другими растениями все упоминания кипарисов по требованию крымского обкома партии, в связи с проводившейся в то время в угоду Сталину кампанией по вырубке этих деревьев на полуострове.

Стоит еще отметить, что Л. Кассиль был в душе художником-рисовальщиком. Сочинив повесть, роман, очерк или рассказ, он видел «образ» своей будущей книги во всей его иллюстративной красе. Первое издание книги «Улица младшего сына» было оформлено по эскизам писателя.

« Дорогие мои мальчишки« – книга о жизни подростков в маленьком приволжском городке во время Великой Отечественной войны. Это история трудностей, опасностей и приключений — выдуманных и самых что ни на есть реальных. Рассказ о дружбе, смелости и стойкости — о том, что можно преодолеть любые сложности и победить в самых тяжёлых обстоятельствах

«Великое противостояние» — книга о дружбе и призвании, о мужестве, внутренней силе и гражданском долге.

Обыкновенная московская школьница совершенно неожиданно для себя попадает в мир кино и превращается в Устю-партизанку — участницу Отечественной войны 1812 года. Спустя несколько лет повзрослевшая девочка сражается уже по-настоящему: началась Великая Отечественная война, и вся страна встала на защиту своих рубежей.

«Мир ребёнка в книге показан очень достоверно. Все переживания, мечты, рассуждения девочки рассказаны так, что веришь им безоглядно. Повествование ведётся от первого лица, доверительно, легко и забываешь, что это придуманная история, она воспринимается, как дневник реально существующей школьницы… Это честная книга о довоенном- военном детстве и юности, очень светлая, с известной долей романтики. Есть в ней и первая влюбленность, и первые разочарования, есть героические страницы, есть обиды… Все есть, как в жизни, только нет скуки».

В этом издании иллюстрации Владимира Леонидовича Гальдяева. Художник сумел отразить взросление главной героини, искренней, отважной и трогательной девочки, показать её необычную и в то же время — предельно правдивую судьбу.

И ещё одно событие военных лет, связано с именем Л. Кассиля: 26 марта 1943 года в Москве впервые была проведена Неделя детской книги, которую Лев Кассиль назвал «Книжкина неделя» . С 1944 года этот праздник стал Всесоюзным. Неделя детской книги и поныне ежегодно проводится в школах, библиотеках и клубах страны.

Б. Полево́й и его «Повесть о настоящем человеке»

Он начал работать журналистом в 1928 году, имел покровительство Максима Горького. В годы Великой Отечественной войны Б. Н. Полевой находился в действующей армии в качестве корреспондента «Правды». Он первым написал о подвиге 83-летнего крестьянина Матвея Кузьмича Кузьмина, повторившего, по мнению писателя, подвиг Ивана Сусанина.

Военные впечатления легли в основу книг Б. Полевого: «От Белгорода до Карпат» (1945), «Мы — советские люди» (1948), «Золото» (1949-1950), а также четырёх книг военных мемуаров «Эти четыре года». Менее известны материалы об его присутствии на Нюрнбергском процессе в качестве корреспондента газеты «Правда» — «В конце концов» (1969).

Но главную славу Б. Полевому и Сталинскую премию принесла написанная за 19 дней , посвящённая подвигу лётчика А. П. Маресьева (в книге Мересьева), которая вышла в 1946 г.

Мересьев был сбит в бою во время Великой Отечественной войны. После тяжёлого ранения врачи ампутировали ему обе ноги. Но он решил, что будет летать.

Когда в 1946 г. вышла в свет «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого, о безногом лётчике-герое Алексее Маресьеве узнали многие. А после того, как в середине октября 1948 г. на экранах страны показали фильм с тем же названием, Маресьев превратился в легенду. Сам он прожил до 2001 года.

К этой книге никогда не было претензий о «неправде». Только до 1954 года общий тираж её изданий составил 2,34 млн экземпляров. По повести также поставлена одноимённая опера Сергея Прокофьева.

Е. Ильина и её «Четвёртая высота»

Настоящее имя писательницы - Ли́я Я́ковлевна Пре́йс, урождённая Маршак, она родная сестра С. Я. Маршака. Окончила словесное отделение Ленинградского института истории искусств в 1926 году, дебютировала в печати в 1925 году рассказом в журнале и первой книгой.

В дальнейшем печаталась в детских журналах. В годы сталинских репрессий была арестована по обвинению в антисоветской деятельности, долгие годы провела в лагерях и тюрьмах. Автор нескольких книг, но наиболее известна книга «Четвёртая высота» о молодой актрисе Гуле Королевой, изданная в 1946 году.

В 1941 году Гуля Королёва эвакуировалась в Уфу, где родила сына и, оставив его на попечение матери, записалась добровольцем на фронт в медико-санитарный батальон. Весной 1942 года дивизия отправилась на фронт в район Сталинграда.

23 ноября 1942 года во время боя она вынесла с поля боя 50 раненых бойцов, а когда был убит командир, подняла бойцов в атаку, первая ворвалась во вражеский окоп, несколькими бросками гранат убила 15 немецких солдат и офицеров. Была смертельно ранена, но продолжала вести бой, пока не подоспело подкрепление.

В предисловии к книге «Четвёртая высота» Елена Ильина написала:

«История этой короткой жизни не выдумана. Девушку, о которой написана эта книга, я знала ещё тогда, когда она была ребёнком, знала её также школьницей-пионеркой, комсомолкой. Мне приходилось встречать Гулю Королёву и в дни Отечественной войны. А то в её жизни, чего мне не удалось увидеть самой, восполнили рассказы её родителей, учителей, подруг, вожатых. О её жизни на фронте рассказали мне её боевые товарищи. Мне посчастливилось также читать её письма, начиная с самых ранних – на линованных страницах школьной тетрадки – и кончая последними, написанными наскоро на листках блокнота в перерывах между боями. Всё это помогло мне узнать, как бы увидеть своими глазами всю Гулину яркую и напряжённую жизнь, представить себе не только то, что она говорила и делала, но также и то, что она думала и чувствовала».

Л. Воронко́ва и её «Девочка из города»

Любо́вь Фёдоровна Воронко́ва — известная сначала журналистка, потом писательница, автор многих детских книг и цикла исторических повестей для детей.

Первая её детская книга «Шурка» вышла в 1940 году. «Девочка из города» — повесть, написанная в суровом 1943 году. Всё лучшее в человеке ярче всего проявляется в годы тяжких испытаний. Это подтверждает история маленькой беженки Валентинки, оказавшейся среди чужих людей в незнакомом селе. Многим читателям запомнилось, что это книга о «девочке в синем капоре».

Из отзывов:

«Очень нужная книга, что бы детки знали какая тяжёлая жизнь была во время войны, что бы ценили, то что имеют и радовались мирной жизни».

«Считаю,что эту книгу нужно обязательно прочитать в детстве. Она не просто о войне, она об обратной стороне войны: не о геройстве на поле боя, а о героизме простых людей, каждого из которых коснулась война».

В. Катаев и его «Сын полка»

Катаев Валентин Петрович к началу войны — уже опытный известный писатель, публикующийся с 20-х годов, уже написан роман «Время, вперёд!» (1932 г.), широко известная повесть «Белеет парус одинокий» (1936 г.), «Я, сын трудового народа…» (1937 г.)

Повесть, написанная Валентином Катаевым в 1944 году, за которую в 1946 году Валентин Катаев был удостоен Сталинской премии.

Замысел повести «Сын полка» начал формироваться у Катаева в 1943 году, когда он работал фронтовым корреспондентом. Однажды писатель заметил мальчика, облачённого в солдатскую форму: гимнастёрка, галифе и сапоги были самыми настоящими, но сшитыми специально на ребёнка. Из разговора с командиром Катаев узнал, что мальчугана - голодного, злого и одичавшего - разведчики нашли в блиндаже. Ребёнка забрали в часть, где он прижился и стал своим.

Позже писатель ещё не раз сталкивался с подобными историями:

«Я понял, что это не единичный случай, а типичная ситуация: солдаты пригревают брошенных, беспризорных детей, сирот, которые потерялись или у которых погибли родители».

Мальчик-сирота Ваня Солнцев волей судьбы попал в военную часть к разведчикам. Его упрямый характер, чистая душа и мальчишеская смелость смогли перебороть сопротивление суровых военных людей и помогли ему остаться на фронте, стать сыном полка.

Образ Вани Солнцева обаятелен потому, что, став настоящим солдатом, герой не утратил детскости. Именно Катаев первым в советской литературе решил рассказать о войне через восприятие ребёнка. Книги о пионерах-героях и повесть «Улица младшего сына» Льва Кассиля и Макса Поляновского появились позже.

В. Осеева и её трилогия «Васёк Трубачёв и его товарищи»

Валентина Александровна Осеева -Хмелёва — детская писательница. В 1924-1940 годах работала педагогом и воспитателем в детских коммунах и приёмниках для беспризорных детей. Во время эвакуации в годы Великой Отечественной войны работала воспитательницей в детском саду. Дебютировала с рассказом в 1937 г., первая книга вышла в 1940 году.

Особой добротой и сердечностью согреты у В. А. Осеевой произведения из жизни подростков военной и послевоенной поры, где открывается их удивительная душевная красота. Это и двенадцатилетний мальчуган в одежде ремесленника, мечтающий заменить ушедшего на фронт старшего брата («Андрейка»), и обретший вторую семью сирота Кочерыжка, найденный солдатом Василием Вороновым на поле боя («Кочерыжка»), и второклассница Таня, почтительно именуемая окружающими Татьяной Петровной («Татьяна Петровна»).

В 1943 году писательница начала работу над книгой , которой посвятила несколько лет напряжённого труда. Трилогия «Васёк Трубачёв и его товарищи» — это роман-цикл из трёх самостоятельных книг. Они первоначально и издавались отдельно, по мере написания с 1947 по 1951 год.

Первая книга - довоенный 1941 г.

Вторая книга - летняя поездка на Украину в июне 1941 г., где ребят застаёт война. По роковой случайности, эвакуировать из колхоза «Червоны зирки» удаётся не всех ребят. Оставшиеся в оккупации пионеры активно помогают партизанам. Потом их эвакуируют.

В третьей книге ребята возвращаются в родной город, помогают раненым, восстанавливают школу, трудятся в тылу.

Герои книги «Васёк Трубачёв и его товарищи» — вполне обычные мальчишки. У них хватает и проблем, и недостатков, они далеко не идеальны. Они учатся дружить. Учатся прощать друг другу ошибки. Учатся понимать пока ещё чужой мир взрослых — родителей и преподавателей. Но прежде всего учатся быть хорошими людьми…

В 1952 году повесть была удостоена Государственной премии СССР. Герои этой книги неизменно в течение многих лет вызывают интерес у каждого нового подрастающего поколения.

Из отзывов:

«…по моему мнению это одна из самых лучших книг про войну, и про участие детей в войне», «…конечно, сегодня понимаешь, что книги добрые, но наивные. Они соответствуют той эпохе, в которой их писали, а мы жили. При всех минусах того времени, мы верили в «светлое будущее», люди были добрее…», «…книгу про Васька Трубачёва, на мой взгляд, необходимо включать в школьную программу средней школы. Повесть не только учит детей тому, что такое добро и зло, но и ярко повествует обо всех тяготах, которые пришлось пережить детям военного времени. Благодаря таким книгам современные дети начинают ценить то, что у них есть.» «…как же книга тонко написана, как хорошо переданы характеры мальчиков. Как славно показано что такое хорошо и что такое плохо. Никаких нравоучений, так талантливо показаны размышления детей».

Еще несколько авторов и произведений для детей, рассказывающие о мужестве и героизме, проявленные на войне советскими воинами, о героизме на войне и в тылу взрослых и детей

В. Каверин (в детской литературе больше всего известен романом «Два капитана « , написанным им в 1938-1944 годах, там большой кусок тоже войне посвящён): «Из дневника танкиста», «Домик на холме», «Трое», «Русский мальчик» ;

Л. Соболев : « Морская душа», «Батальон четверых», «Пушка без мушки» ;

К. Симонов «Пехотинцы» ;

Л. Пантелеев: «На ялике», «Маринка» ;

В. Богомолов «Иван» ;

Р. Фраерман «Ванина скворешня» ;

К. Паустовский «Тёплый хлеб» ,

С. Заречная «Орлёнок» (об Александре Чекалине) и «Горячее сердце» (о Зое Космодемьянской);

Л. Успенский «Скобарь» ;

А. Бек «Панфиловцы на первом рубеже» ;

М. Прилежаева «Семиклассницы» ;

Н. Раковская «Мальчик из Ленинграда» ;

Н. Чуковский «Морской охотник» ;

Г. Матвеев «Зелёные цепочки» .

Для современных читателей военные рассказы объединяют в сборники разных авторов. Есть, например, вот такой: «От Москвы до Берлина» Издательство Детская литература, серия Школьная библиотека

В сборник вошли более пятидесяти рассказов известных писателей: Л. Кассиля, В. Каверина, Н. Тихонова, Л. Пантелеева, А. Митяева, Л. Соловьёва, В. Ганичева и других авторов — о Великой Отечественной войне. Победу ковали на фронте и в тылу, рядовые солдаты и прославленные полководцы, лётчики и танкисты, разведчики и моряки, партизаны и мальчишки, вставшие за отцовские станки на заводах. Вступление А. Н. Толстого.

В 2015 г. издан сборник « Во имя Великой Победы. Стихи и рассказы о Великой Отечественной войне» .

В книгу вошли стихи и рассказы поэтов и писателей, очевидцев Великой Отечественной. Они поведали нам о тех страшных и великих событиях, о героизме простого человека.

Дети читают книги для взрослых

Военно-героическая тема была главной в творчестве всех писателей в послевоенные годы. И невозможно было провести грань между взрослой и детской литературой. Так:

«Звезда» Э. Казакевича .

А. Твардовского.

«Чайка» Н. Бирюкова и многие другие книги, не предназначавшиеся школьникам, тем не менее, сразу же вошли в их чтение.

Вот и на моей полке были ещё две книги – совсем не детские. Но читаны были по многу раз, поэтому когда был первый раз – не помню, но точно ещё в детстве.

А. Фадеев «Молодая гвардия»

Своё первое серьёзное произведение - повесть «Разлив» Александр Фадеев написал в 1922-1923 годах.

В 1925-1926 годах в ходе работы над романом «Разгром» принял решение стать профессиональным писателем. «Разгром» принёс молодому писателю славу и признание, но после этой работы он уже не мог уделять внимание одной литературе, став видным литературным руководителем и общественным деятелем.

Жизнь его была совсем не гладкой, противоречивой, и его главная книга тоже связана со многими неоднозначными обсуждениями и событиями.

Д. Медведев «Сильные духом»

Дмитрий Николаевич Медведев — командир партизанского разведывательно-диверсионного отряда «Победители», действовавшего на территории Ровенской и Львовской областей оккупированной Украинской ССР, полковник.

С малых лет работал на заводе, юношей вступил в ряды Красной гвардии, принимал участие в Гражданской войне 1918-20 годов. В 1920-35 годах работал в органах ВЧК — ОГПУ — НКВД Украины. Был на разведывательной работе за рубежом. Работал в НКВД, но дважды его оттуда увольняли, второй раз в конце 1939 года в возрасте 41 год он вышел на пенсию. В июне 1941 года Л. П. Берия, который в своё время увольнял Медведева, издаст приказ о его восстановлении в органах госбезопасности.

В годы Великой Отечественной войны Д. Н. Медведев был направлен в тыл врага для участия в партизанском движении. В августе 1941 года Д. Н. Медведев организует в родных ему местах — в Брянских лесах — партизанский отряд «Митя», действовавший на территории Смоленской, Орловской, Могилёвской областей. В боях Дмитрий Николаевич был дважды ранен и контужен.

Вскоре он получает новое ответственное задание: капитан Медведев формирует группу добровольцев для работы в глубоком тылу противника. Так создавался партизанский отряд «Победители». Действуя с июня 1942 года по март 1944 года на территории Ровенской и Львовской областей Украины, отряд Д. Н. Медведева провёл 120 крупных боёв, в которых были ликвидированы до 2-х тысяч немецких солдат и офицеров, в том числе 11 генералов и высших государственных чиновников гитлеровской Германии. Взорван 81 эшелон с живой силой и техникой.

За период своей деятельности отряд «Победители» создал 10 новых партизанских отрядов. Дмитрий Медведев имел звание Героя Советского Союза.

Книга «Сильные духом» (Это было под Ровно) — это повествование о легендарном разведчике Николае Кузнецове и героях былых сражений интересно документальными историческими фактами, проникнуто вечной памятью о мужественных и сильных духом людях.

«Это было под Ровно» , издана в 1948 году, переиздана в оригинале в 1970 году, переиздана в расширенной и переработанной редакции как «Сильные духом» в 1951 году и с тех пор только в СССР она издавалась более 50 раз, в 2005 г последний раз издавалась в России. В продаже сейчас есть только букинистические издания, но их много, и, конечно, эта книга есть в библиотеках.

«Главное в книге - правда жизни. Правда во всём: в документальной достоверности, в отсутствии домыслов, в простоте и точности языка, без литературных «красивостей» и тех излишне подробных описаний, которые вызывают недоверие. Правда в искренности и заинтересованности самого автора, ибо Медведев руководил теми людьми, о которых пишет, отвечал за них своей жизнью и честью. Эта заинтересованность, ощущаемая в каждом слове, в каждой интонации, приобщает читателя к происходящему, создаёт внутреннюю его связь с автором». А. Цессарский (один из участников событий).

Николай Иванович Кузнецов, прекрасно владея немецким языком, выполнял спецзадания в качестве агента с 1938 года. Летом 1942 года под именем Николая Грачёва направлен в отряд специального назначения «Победители» под командованием полковника Дмитрия Медведева, который обосновался вблизи оккупированного города Ровно. В этом городе располагался рейхскомиссариат Украины.

С октября 1942 года Кузнецов под именем немецкого офицера Пауля Зиберта с документами сотрудника тайной немецкой полиции вёл разведывательную деятельность в Ровно, постоянно общался с офицерами вермахта, спецслужб, высшими чиновниками оккупационных властей, передавая сведения в партизанский отряд.

Для меня это была первая книга (а потом фильмы) о разведчиках.

В завершение темы

Многие годы одним из самых активных авторов, пишущих о той войне для детей был Сергей Алексеев. Вот и на волне юбилейных переизданий лучших книг из советского детства к юбилею Победы в издательстве «Детская литература» вышла серия рассказов Сергея Алексеева о Великой Отечественной войне.

Эти рассказы предназначены для детей достаточно маленьких — семи-девяти лет ‒ а может быть, и 5-6 леткам будет интересно. Рассказы собраны в шесть книг, каждая из которых посвящена одному из важных событий войны:

Первая – Московской битве ,

Рассказы в книге небольшие, на страницу-две, крупным шрифтом, много ярких картинок, есть и карты боевых операций, помещённые на форзацах для продвинутых в теме юных историков. Так что получается довольно основательное погружение в историю войны на материале, доступном младшеклассникам.

Сергей Алексеев изображает войну где-то на очень тонкой грани сказки, реальной истории и саги, и тем легко удерживает детское внимание и интерес от книги к книге. Попутно читатели запоминают новые для себя географические названия, имена героев и командующих, виды вооружения. И уже неплохо представляют себе основные события Великой Отечественной войны.

А тот специфический язык, который поначалу может смутить взрослых своей торжественностью и в некоторых местах избыточным пафосом, характерным для военных книг 50-х годов, как пишут в отзывах, совершенно не смущает детей. Больше того, он им нравится своей распевностью, длинными фразами и странным синтаксисом, ‒ словно бы это на самом деле былина или сага.

Серия «Лучшие книги о войне» издательства CLEVER начинается с книги Виктора Драгунского . Виктор Драгунский был представителем московской интеллигенции, который не подлежал призыву – он был астматиком – и пошёл в ополчение. Попал в окружение. Чудом выжил. Книга «Он упал на траву» автобиографическая.

Расскажите в комментариях, какие книги о великой отечественной войне вы читаете детям, или они сами читают. Что понравилось, будут ли дети читать ещё об этой странице истории России, Украины и других стран бывшего СССР.

Обзор подготовила Анна

Кассиль Лев Абрамович родился 27 июня 1905 в слободе Покровской (г. Энгельс на Волге) в семье врача. Учился в гимназии, после революции преобразованной в Единую трудовую школу. Сотрудничал с Покровской детской библиотекой-читальней, при которой организовывались для детей рабочих различные кружки, в том числе издавался и рукописный журнал, редактором и художником которого был Кассиль. По окончании школы за активную общественную работу Кассиль получил направление в вуз. В 1923 поступает на математическое отделение физико-математического факультета Московского университета, специализируясь на аэродинамическом цикле. К третьему курсу начал всерьез думать о литературном труде. Через год написал свой первый рассказ, который был напечатан в 1925 в газете "Новости радио". Все свободное время отдавал чтению русской классики.
В 1927 познакомился с В.Маяковским, громоподобным талантом которого давно восхищался, начинает сотрудничать в журнале Маяковского "Новый Леф". Здесь были напечатаны отрывки из первой книги "Кондуит". Получил предложение сотрудничать в журнале "Пионер", где в это время работали М.Пришвин, А.Гайдар и др. Познакомился с С.Маршаком, встреча с которым определила творческий путь Кассиля как детского писателя. Из журналистики не уходил: более девяти лет работал в газете "Известия", ездил по стране и за рубеж, встречаясь с интересными людьми, публикуя материалы в газетах для взрослых и детей. Вторая большая книга "Швамбрания" вышла в 1933;
Тематика повестей и романов, написанных впоследствии Кассилем, разнообразна: "Вратарь республики" (1937); "Черемыш - брат героя" (1938); "Маяковский - сам" (1940); "Дорогие мои мальчишки" (1944); "Ход белой королевы" (1956); "Улица младшего сына" (совместно с М.Полянским, 1949); "Чаша гладиатора" (1961) и другие. Видный рус. сов. прозаик, более известный произв. дет. лит-ры, один из основоположников (вместе с Б. Житковым, К. Чуковским, С. Я. Маршаком) сов. дет. лит-ры. Род. в слободе Покровской (ныне - г. Энгельс), учился на физ.-мат. факультете МГУ, но не окончил его, полностью переключившись на лит. деятельность, в 1920-е гг. (по предложению В. Маяковского) работал в журн. «Новый ЛЕФ». Печататься начал с 1925 г. Чл.-корр. Академии пед. наук СССР. Лауреат Гос. премии СССР (1951).
Известность К. принесли две автобиогр. повести о детстве - «Кондуит» (1930) и «Швамбрания» (1933); объединены в один том - «Кондуит и Швамбрания» (1935); - содержащие условно-фантаст. элемент: воображаемую страну, придуманную детьми; мн. детали этой дет. игры (придуманная история, география, политика и т. п.) - напоминают более основательные и «серьезные» конструкции совр. фэнтези.
Глубокое знание интересов, увлечений, вкусов, нравов, языка и манер, всей системы ценностей современной ему молодежи, тяготения к реальному бытописанию, а в нем - к изображению людей «экстремальных» профессий (спортсменов, летчиков, художников, актеров и т. п.), определили тематику (и стиль) произведений Кассиля, написанных для детей и юношества: романы «Вратарь Республики» (1938), отразивший, в числе прочего, не охладевающую у писателя на протяжении всей жизни страсть футбольного болельщика; «Ход белой королевы» (1956), посвященный лыжному спорту; «Чаша гладиатора» (1960) – о жизни циркового борца и судьбах русских людей, оказавшихся после 1917 года в эмиграции; повести «Черемыш, брат героя» (1938), «Великое противостояние» (ч. 1–2, 1941–1947), передающей процесс духовного взросления «незаметной» девочки Симы Крупицыной, благодаря мудрому человеку и выдающемуся режиссеру неожиданно открывшей в себе талант не только и не столько актрисы, сколько незаурядной и сильной личности; «Дорогие мои мальчишки» (1944) - о детях, в годы войны заменивших в тылу отцов; «Улица младшего сына» (1949, совместно с М. Поляновским; Государственная премия, 1951), рассказавшая о жизни и смерти юного партизана Володи Дубинина; «Ранний восход» (1952) – также документальное повествование, посвященное светлой и короткой жизни начинающего художника Коли Дмитриева, трагически погибшего от рук религиозного фанатика в возрасте 15 лет; «Будьте готовы, Ваше высочество!» (1964), посвященная жизни в интернациональном и равноправном для всех советском пионерском лагере.

Когда в большом зале штаба фронта адъютант командующего, заглянув в
список награжденных, назвал очередную фамилию, в одном из задних рядов
поднялся невысокий человек. Кожа на его обострившихся скулах была
желтоватой и прозрачной, что наблюдается обычно у людей, долго
пролежавших в постели. Припадая на левую ногу, он шел к столу.
Командующий сделал короткий шаг навстречу ему, вручил орден, крепко
пожал награжденному руку, поздравил и протянул орденскую коробку.
Награжденный, выпрямившись, бережно принял в руки орден и коробку. Он
отрывисто поблагодарил, четко повернулся, как в строю, хотя ему мешала
раненая нога. Секунду он стоял в нерешительности, поглядывая то на
орден, лежавший у него на ладони, то на товарищей по славе, собравшихся
тут. Потом снова выпрямился.
- Разрешите обратиться?
- Пожалуйста.
- Товарищ командующий... И вот вы, товарищи,- заговорил прерывающимся
голосом награжденный, и все почувствовали, что человек очень
взволнован.- Дозвольте сказать слово. Вот в этот момент моей жизни,
когда я принял великую награду, хочу я высказать вам о том, кто должен
бы стоять здесь, рядом со мной, кто, может быть, больше меня эту великую
награду заслужил и своей молодой жизни не пощадил ради нашей воинской
победы.
Он протянул к сидящим в зале руку, на ладони которой поблескивал
золотой ободок ордена, и обвел зал просительными глазами.
- Дозвольте мне, товарищи, свой долг выполнить перед тем, кого тут
нет сейчас со мной.
- Говорите,- сказал командующий.
- Просим! - откликнулись в зале.
И тогда он рассказал.

Вы, наверное, слышали, товарищи,- так начал он,- какое у нас
создалось положение в районе Р. Нам тогда пришлось отойти, а наша часть
прикрывала отход. И тут нас немцы отсекли от своих. Куда ни подадимся,
всюду нарываемся на огонь. Бьют по нас немцы из минометов, долбят лесок,
где мы укрылись, из гаубиц, а опушку прочесывают автоматами. Время
истекло, по часам выходит, что наши уже закрепились на новом рубеже, сил
противника мы оттянули на себя достаточно, пора бы и до дому, время на
соединение оттягиваться. А пробиться, видим, ни в какую нельзя. И здесь
оставаться дольше нет никакой возможности. Нащупал нас немец, зажал в
лесу, почуял, что наших тут горсточка всего-навсего осталась, и берет
нас своими клещами за горло. Вывод ясен - надо пробиваться окольным
путем.
А где он - этот окольный путь? Куда направление выбрать? И командир
наш, лейтенант Буторин Андрей Петрович, говорит: "Без разведки
предварительной тут ничего не получится. Надо порыскать да пощупать, где
у них щелка имеется. Если найдем - проскочим". Я, значит, сразу
вызвался. "Дозвольте, говорю, мне попробовать, товарищ лейтенант?"
Внимательно посмотрел он на меня. Тут уже не в порядке рассказа, а, так
сказать, сбоку, должен объяснить, что мы с Андреем из одной деревни -
кореши . Сколько раз на рыбалку ездили на Исеть! Потом оба вместе на
медеплавильном работали в Ревде. Одним словом, друзья-товарищи.
Посмотрел он на меня внимательно, нахмурился. "Хорошо, говорит, товарищ
Задохтин, отправляйтесь. Задание вам ясно?"
Вывел меня на дорогу, оглянулся, схватил за руку. "Ну, Коля, говорит,
давай простимся с тобой на всякий случай. Дело, сам понимаешь,
смертельное. Но раз вызвался, то отказать тебе не смею. Выручай, Коля...
Мы тут больше двух часов не продержимся. Потери чересчур большие..." -
"Ладно, говорю, Андрей, мы с тобой не в первый раз в такой оборот
угодили. Через часок жди меня. Я там высмотрю, что надо. Ну, а уж если
не вернусь, кланяйся там нашим, на Урале..."
И вот пополз я, хоронюсь по-за деревьями. Попробовал в одну сторону -
нет, не пробиться: густым огнем немцы по тому участку кроют. Пополз в
обратную сторону. Там на краю лесочка овраг был, буерак такой, довольно
глубоко промытый. А на той стороне у буерака - кустарник, и за ним -
дорога, поле открытое. Спустился я в овраг, решил к кустикам подобраться
и сквозь них высмотреть, что в поле делается. Стал я карабкаться по
глине наверх, вдруг замечаю, над самой моей головой две босые пятки
торчат. Пригляделся, вижу: ступни маленькие, на подошвах грязь присохла
и отваливается, как штукатурка, пальцы тоже грязные, поцарапанные, а
мизинчик на левой ноге синей тряпочкой перевязан - видно, пострадал
где-то... Долго я глядел на эти пятки, на пальцы, которые беспокойно
шевелились над моей головой. И вдруг, сам не знаю почему, потянуло меня
щекотнуть эти пятки... Даже и объяснить вам не могу. А вот подмывает и
подмывает... Взял я колючую былинку да и покорябал ею легонько одну из
пяток. Разом исчезли обе ноги в кустах, и на том месте, где торчали из
ветвей пятки, появилась голова. Смешная такая, глаза перепуганные,
безбровые, волосы лохматые, выгоревшие, а нос весь в веснушках.
- Ты что тут? - говорю я.
- Я,- говорит,- корову ищу. Вы не видели, дядя? Маришкой зовут. Сама
белая, а на боке черное. Один рог вниз торчит, а другого вовсе нет...
Только вы, дядя, не верьте... Это я все вру... пробую так. Дядя,-
говорит,- вы от наших отбились?
- А это кто такие ваши? - спрашиваю.
- Ясно, кто - Красная Армия... Только наши вчера за реку ушли. А вы,
дядя, зачем тут? Вас немцы зацапают.
- А ну, иди сюда,- говорю.- Расскажи, что тут в твоей местности
делается.
Голова исчезла, опять появилась нога, а ко мне по глиняному склону на
дно оврага, как на салазках, пятками вперед, съехал мальчонка лет
тринадцати.
- Дядя,- зашептал он,- вы скорее отсюда давайте куда-нибудь. Тут
немцы. У них вон у того леса четыре пушки стоят, а здесь сбоку минометы
ихние установлены. Тут через дорогу никакого ходу нет.
- И откуда,- говорю,- ты все это знаешь?
- Как,- говорит,- откуда? Даром, что ли, с утра наблюдаю?
- Для чего же наблюдаешь?
- Пригодится в жизни, мало ль что...
Стал я его расспрашивать, и малец рассказал мне про всю обстановку.
Выяснил я, что овраг идет по лесу далеко и по дну его можно будет
вывести наших из зоны огня.
Мальчишка вызвался проводить нас. Только мы стали выбираться из овра-
га, в лес, как вдруг засвистело в воздухе, завыло и раздался такой треск,
словно вокруг половину деревьев разом на тысячи сухих щепок раскололо.
Это немецкая мина угодила прямо в овраг и рванула землю около нас. Темно
стало у меня в глазах. Потом я высвободил голову из-под насыпавшейся на
меня земли, огляделся: где, думаю, мой маленький товарищ? Вижу, медленно
приподымает он свою кудлатую голову от земли, начинает выковыривать
пальцем глину из ушей, изо рта, из носа.
- Вот это так дало! - говорит.- Попало нам, дядя, с вами, как
богатым... Ой, дядя,- говорит,- погодите! Да вы ж раненый.
Хотел я подняться, а ног не чую. И вижу - из разорванного сапога
кровь плывет. А мальчишка вдруг прислушался, вскарабкался к кустам,
выглянул на дорогу, скатился опять вниз и шепчет:
- Дядя,- говорит,- сюда немцы идут. Офицер впереди. Честное слово!
Давайте скорее отсюда. Эх ты, как вас сильно...
Попробовал я шевельнуться, а к ногам словно по десять пудов к каждой
привязано. Не вылезти мне из оврага. Тянет меня вниз, назад...
- Эх, дядя, дядя,- говорит мой дружок и сам чуть не плачет,- ну,
тогда лежите здесь, дядя, чтоб вас не слыхать, не видать. А я им сейчас
глаза отведу, а потом вернусь, после...
Побледнел он так, что веснушек еще больше стало, а глаза у самого
блестят. "Что он такое задумал?" - соображаю я. Хотел было его удержать,
схватил за пятку, да куда там! Только мелькнули над моей головой его
ноги с растопыренными чумазыми пальцами - на мизинчике синяя тряпочка,
как сейчас вижу... Лежу я и прислушиваюсь. Вдруг слышу: "Стой!.. Стоять!
Не ходить дальше!"
Заскрипели над моей головой тяжелые сапоги, я расслышал, как немец
спросил:
- Ты что такое тут делал?
- Я, дяденька, корову ищу,- донесся до меня голос моего дружка,-
хорошая такая корова, сама белая, а на боке черное, один рог вниз
торчит, а другого вовсе нет. Маришкой зовут. Вы не видели?
- Какая такая корова? Ты, я вижу, хочешь болтать мне глупости. Иди
сюда близко. Ты что такое лазал тут уж очень долго, я тебя видел, как ты
лазал.
- Дяденька, я корову ищу,- стал опять плаксиво тянуть мой мальчонка.
И внезапно по дороге четко застучали его легкие босые пятки.
- Стоять! Куда ты смел? Назад! Буду стрелять! - закричал немец.
Над моей головой забухали тяжелые кованые сапоги. Потом раздался
выстрел. Я понял: дружок мой нарочно бросился бежать в сторону от
оврага, чтобы отвлечь немцев от меня. Я прислушался, задыхаясь. Снова
ударил выстрел. И услышал я далекий, слабый вскрик. Потом стало очень
тихо... Я как припадочный бился. Я зубами грыз землю, чтобы не
закричать, я всей грудью на свои руки навалился, чтобы не дать им
схватиться за оружие и не ударить по фашистам. А ведь нельзя мне было
себя обнаруживать. Надо выполнить задание до конца. Погибнут без меня
наши. Не выберутся.
Опираясь на локти, цепляясь за ветви, пополз я... После уже ничего не
помню. Помню только - когда открыл глаза, увидел над собой совсем близко
лицо Андрея...
Ну вот, так мы и выбрались через тот овраг из лесу.

Он остановился, передохнул и медленно обвел глазами весь зал.
- Вот, товарищи, кому я жизнью своей обязан, кто нашу часть вызволить
из беды помог. Понятно, стоять бы ему тут, у этого стола. Да вот не
вышло... И есть у меня еще одна просьба к вам... Почтим, товарищи,
память дружка моего безвестного - героя безымянного... Вот даже и как
звать его, спросить не успел...
И в большом зале тихо поднялись летчики, танкисты, моряки, генералы,
гвардейцы - люди славных боев, герои жестоких битв, поднялись, чтобы
почтить память маленького, никому неведомого героя, имени которого никто
не знал. Молча стояли понурившиеся люди в зале, и каждый по-своему видел
перед собой кудлатого мальчонку, веснушчатого и голопятого, с синей
замурзанной тряпочной на босой ноге...

ПРИМЕЧАНИЯ

Это одно из самых первых произведений советской литературы,
запечатлевших подвиг юного героя Великой Отечественной войны, отдавшего
свою жизнь для спасения жизни других людей. Этот рассказ написан на
основе настоящего события, о котором говорилось в письме, присланном в
Радиокомитет. Лев Кассиль работал тогда на радио и, прочитав это письмо,
сразу написал рассказ, который вскоре же был передан по радио и вошел в
сборник рассказов писателя "Есть такие люди", вышедший в Москве в
издательстве "Советский писатель" в 1943 году, а также в сборник
"Обыкновенные ребята" и др. По радио он передавался неоднократно.
1. Кореши - в некоторых областях так называют друзей, земляков, то
есть людей одного "корня".

ЛИНИЯ СВЯЗИ

Памяти сержанта Новикова
Лишь несколько кратких информационных строк было напечатано в газетах
об этом. Я не стану повторять их вам, потому что все, кто читал это
сообщение, запомнили его навсегда. Нам неизвестны подробности, мы не
знаем, как жил человек, совершивший этот подвиг. Мы знаем только, как
кончилась его жизнь. Товарищам его в лихорадочной спешке боя некогда
было записывать все обстоятельства того дня. Придет еще время, когда
героя воспоют в балладах, вдохновенные страницы будут охранять
бессмертие и славу этого поступка. Но каждый из нас, прочитавших
коротенькое, скупое сообщение о человеке и его подвиге, захотел сейчас
же, ни на минуту не откладывая, ничего не дожидаясь, представить, как
все это свершилось... Пусть меня поправят потом те, кто участвовал в
этом бою, может быть, я не совсем точно представляю себе обстановку или
прошел мимо каких-то деталей, а что-то прибавил от себя, но я расскажу
обо всем так, как увидело поступок этого человека мое воображение,
взволнованное пятистрочной газетной заметкой.
Я увидел просторную снежную равнину, белые холмы и редкие перелески,
сквозь которые, шурша о ломкие стебли, мчался морозный ветер. Я
расслышал надсадный и охрипший голос штабного телефониста, который,
ожесточенно вертя рукоятку коммутатора и нажимая кнопки, тщетно вызывал
часть, занимавшую отдаленный рубеж. Враг окружал эту часть. Надо было
срочно связаться с ней, сообщить о начавшемся обходном движении
противника, передать с командного пункта приказ о занятии другого
рубежа, иначе - гибель... Пробраться туда было невозможно. На
пространстве, которое отделяло командный пункт от ушедшей далеко вперед
части, сугробы лопались, словно огромные белые пузыри, и вся равнина
пенилась, как пенится и бурлит взбугренная поверхность закипевшего
молока.
Немецкие минометы били по всей равнине, взметая снег вместе с комьями
земли. Вчера ночью через эту смертную зону связисты проложили кабель.
Командный пункт, следя за развитием боя, слал по этому проводу указания,
приказы и получал ответные сообщения о том, как идет операция. Но вот
сейчас, когда требовалось немедленно изменить обстановку и отвести
передовую часть на другой рубеж, связь внезапно прекратилась. Напрасно
бился над своим аппаратом, припадая ртом к трубке, телефонист:
- Двенадцатая!.. Двенадцатая!.. Ф-фу... - Он дул в трубку.- Арина!
Арина!.. Я - Сорока!.. Отвечайте... Отвечайте!.. Двенадцать восемь дробь
три!.. Петя! Петя!.. Ты меня слышишь? Дай отзыв, Петя!.. Двенадцатая! Я
- Сорока!.. Я - Сорока! Арина, вы слышите нас? Арина!..
Связи не было.
- Обрыв,- сказал телефонист.
И вот тогда человек, который только вчера под огнем прополз всю
равнину, хоронясь за сугробами, переползая через холмы, зарываясь в снег
и волоча за собой телефонный кабель, человек, о котором мы прочли потом
в газетной заметке, поднялся, запахнул белый халат, взял винтовку, сумку
с инструментами и сказал очень просто:
- Я пошел. Обрыв. Ясно. Разрешите?
Я не знаю, что говорили ему товарищи, какими словами напутствовал его
командир. Все понимали, на что решился человек, отправляющийся в
проклятую зону...
Провод шел сквозь разрозненные елочки и редкие кусты. Вьюга звенела в
осоке над замерзшими болотцами. Человек полз. Немцы, должно быть, вскоре
заметили его. Маленькие вихри от пулеметных очередей, курясь,
затанцевали хороводом вокруг. Снежные смерчи разрывов подбирались к
связисту, как косматые призраки, и, склоняясь над ним, таяли в воздухе.
Его обдавало снежным прахом. Горячие осколки мин противно взвизгивали
над самой головой, шевеля взмокшие волосы, вылезшие из-под капюшона, и,
шипя, плавили снег совсем рядом...
Он не слышал боли, но почувствовал, должно быть, страшное онемение в
правом боку и, оглянувшись, увидел, что за ним по снегу тянется розовый
след. Больше он не оглядывался. Метров через триста он нащупал среди
вывороченных обледенелых комьев земли колючий конец провода. Здесь
прерывалась линия. Близко упавшая мина порвала провод и далеко в сторону
отбросила другой конец кабеля. Ложбинка эта вся простреливалась
минометами. Но надо было отыскать другой конец оборванного провода,
проползти до него, снова срастить разомкнутую линию.
Грохнуло и завыло совсем близко. Стопудовая боль обрушилась на
человека, придавила его к земле. Человек, отплевываясь, выбрался из-под
навалившихся на него комьев, повел плечами. Но боль не стряхивалась, она
продолжала прижимать человека к земле. Человек чувствовал, что на него
наваливается удушливая тяжесть. Он отполз немного, и, наверное, ему
показалось, что там, где он лежал минуту назад, на пропитанном кровью
снегу, осталось все, что было в нем живого, а он двигается уже отдельно
от самого себя. Но как одержимый он карабкался дальше по склону холма.
Он помнил только одно - надо отыскать висящий где-то там, в кустах,
конец провода, нужно добраться до него, уцепиться, подтянуть, связать. И
он нашел оборванный провод. Два раза падал человек, прежде чем смог
приподняться. Что-то снова жгуче стегнуло его по груди, он повалился, но
опять привстал и схватился за провод. И тут он увидел, что немцы
приближаются. Он не мог отстреливаться: руки его были заняты... Он стал
тянуть проволоку на себя, отползая назад, но кабель запутался в кустах.
Тогда связист стал подтягивать другой конец. Дышать ему становилось все
труднее и труднее. Он спешил. Пальцы его коченели...
И вот он лежит неловко, боком на снегу и держит в раскинутых,
костенеющих руках концы оборванной линии. Он силится сблизить руки,
свести концы провода вместе. Он напрягает мышцы до судорог. Смертная
обида томит его. Она горше боли и сильнее страха... Всего лишь несколько
сантиметров разделяют теперь концы провода. Отсюда к переднему краю
обороны, где ожидают сообщения отрезанные товарищи, идет провод... И
назад, к командному пункту, тянется он. И надрываются до хрипоты
телефонисты... А спасительные слова помощи не могут пробиться через эти
несколько сантиметров проклятого обрыва! Неужели не хватит жизни, не
будет уже времени соединить концы провода? Человек в тоске грызет снег
зубами. Он силится встать, опираясь на локти. Потом он зубами зажимает
один конец кабеля и в исступленном усилии, перехватив обеими руками
другой провод, подтаскивает его ко рту. Теперь не хватает не больше
сантиметра. Человек уже ничего не видит. Искристая тьма выжигает ему
глаза. Он последним рывком дергает провод и успевает закусить его, до
боли, до хруста сжимая челюсти. Он чувствует знакомый кисловато-соленый
вкус и легкое покалывание языка. Есть ток! И, нашарив винтовку
помертвевшими, но теперь свободными руками, он валится лицом в снег,
неистово, всем остатком своих сил стискивая зубы. Только бы не
разжать... Немцы, осмелев, с криком набегают на него. Но опять он
наскреб в себе остатки жизни, достаточные, чтобы приподняться в
последний раз и выпустить в близко сунувшихся врагов всю обойму... А
там, на командном пункте, просиявший телефонист кричит в трубку:
- Да, да! Слышу! Арина? Я - Сорока! Петя, дорогой! Принимай: номер
восемь по двенадцатому.
...Человек не вернулся обратно. Мертвый, он остался в строю, на
линии. Он продолжал быть проводником для живых. Навсегда онемел его рот.
Но, пробиваясь слабым током сквозь стиснутые его зубы, из конца в конец
поля сражения неслись слова, от которых зависели жизни сотен людей и
результат боя. Уже отомкнутый от самой жизни, он все еще был включен в
ее цепь. Смерть заморозила его сердце, оборвала ток крови в оледеневших
сосудах. Но яростная предсмертная воля человека торжествовала в живой
связи людей, которым он остался верен и мертвый.
Когда в конце боя передовая часть, получив нужные указания, ударила
немцам во фланг и ушла от окружения, связисты, сматывая кабель,
наткнулись на человека, полузанесенного поземкой. Он лежал ничком,
уткнувшись лицом в снег. В руке его была винтовка, и окоченевший палец
застыл на спуске. Обойма была пуста. А поблизости в снегу нашли четырех
убитых немцев. Его приподняли, и за ним, вспарывая белизну сугроба,
потащился прикушенный им провод. Тогда поняли, как была восстановлена
линия связи во время боя...
Так крепко были стиснуты зубы, зажавшие концы кабеля, что пришлось
обрезать провод в углах окоченевшего рта. Иначе не освободить было
человека, который и после смерти стойко нес службу связи. И все вокруг
молчали, стиснув зубы от боли, пронявшей сердце, как умеют молчать в
горе русские люди, как молчат они, если попадают, обессиленные от ран, в
лапы "мертвоголовых",- наши люди, у которых никакой мукой, никакими
пытками не разжать стиснутых зубов, не вырвать ни слова, ни стона, ни
закушенного провода.

ПРИМЕЧАНИЯ

Рассказ написан в начале войны и посвящен памяти сержанта Новикова, о
подвиге которого говорилось в одном из фронтовых сообщений той поры.
Тогда же рассказ был передан по радио и напечатан в сборнике рассказов
Льва Кассиля, изданном в 1942 году в библиотеке журнала "Огонек".
Сборник так и назывался - "Линия связи".

ЗЕЛЕНАЯ ВЕТОЧКА

С. Л. С.
На Западном фронте мне пришлось некоторое время жить в землянке
техника-интенданта Тарасникова. Он работал в оперативной части штаба
гвардейской бригады. Тут же, в землянке, помещалась его канцелярия.
Трехлинейная лампешка освещала низкий сруб. Пахло свежим тесом, земляной
сыростью и сургучом. Сам Тарасников, невысокий, болезненного вида
молодой человек со смешными рыжими усиками и желтым, обкуренным ртом,
встретил меня вежливо, но не слишком приветливо.
- Устроитесь вот тут,- сказал он мне, указывая на топчан и тотчас
снова склоняясь над своими бумагами.- Сейчас вам подстелят палатку.
Надеюсь, моя контора вас не стеснит? Ну и вы, рассчитываю, тоже особенно
мешать нам не будете. Условимся так. Присаживайтесь пока.
И я стал жить в подземной канцелярии Тарасникова.
Это был очень беспокойный, необычайно дотошный и придирчивый
работяга. Целые дни он надписывал и заклеивал пакеты, припечатывал их
сургучом, согретым над лампой, рассылал какие-то донесения, принимал
бумаги, перечерчивал карты, стучал одним пальцем на заржавленной
машинке, тщательно выбивая каждую букву. По вечерам его мучили приступы
лихорадки, он глотал акрихин, но лечь в госпиталь категорически
отказывался:
- Что вы, что вы! Куда же я уйду? Да тут все дело без меня станет!
Все на мне и держится. На день мне уйти - так потом год не распутаешься
тут...
Поздно ночью, вернувшись с переднего края обороны, засыпая на своем
топчане, я все еще видел за столом усталое и бледное лицо Тарасникова,
освещенное огнем лампы, деликатно, ради меня, приспущенным, и укутанное
табачным туманом. От глиняной печурки, сложенной в углу, шел горячий
чад. Усталые глаза Тарасникова слезились, но он продолжал надписывать и
заклеивать пакеты. Потом он вызывал связного, который дожидался за
плащ-палаткой, повешенной у входа в нашу землянку, и я слышал следующий
разговор.
- Кто из пятого батальона? - спрашивал Тарасников.
- Я из пятого батальона,- отвечал связной.
- Примите пакет... Вот. Возьмите его в руки. Так. Видите, написано
здесь: "Срочно". Следовательно, доставить немедленно. Вручить лично
командиру. Понятно? Не будет командира - передадите комиссару. Комиссара
не будет - разыщите. Больше никому не передавать. Ясно? Повторите.
- Доставить пакет срочно,- как на уроке, однотонно повторял связной.-
Лично командиру, если не будет - комиссару, если не будет - отыскать.
- Правильно. В чем понесете пакет?
- Да уж обыкновенно... Вот тут, в кармане.
- Покажите ваш карман.- И Тарасников подходил к высокому связному,
становился на цыпочки, просовывал руку под плащ-палатку, за пазуху
шинели, и проверял, нет ли прорех в кармане.
- Так, в порядке. Теперь учтите: пакет секретный. Следовательно, если
попадетесь противнику, что будете делать?
- Да что вы, товарищ техник-интендант, зачем же я буду попадаться!
- Попадаться незачем, совершенно верно, но я вас спрашиваю: что
будете делать, если попадетесь?
- Да я сроду никогда не попадусь...
- А я вас спрашиваю, если? Так вот, слушайте. Если что, опасность
какая, так содержимое съешьте, не читая. Конверт разорвать и бросить.
Ясно? Повторите.
- В случае опасности конверт разорвать и бросить, а что посередке -
съесть.
- Правильно. Через сколько времени вручите пакет?
- Да тут минут сорок и идти всего.
- Точнее прошу.
- Да так, товарищ техник-интендант, я считаю, не больше пятидесяти
минут пройду.
- Точнее.
- Да через час-то уж наверняка доставлю.
- Так. Заметьте время.- Тарасников щелкал огромными кондукторскими
часами.- Сейчас двадцать три пятьдесят. Значит, обязаны вручить не
позднее ноль пятьдесят минут. Ясно? Можете идти.
И этот диалог повторялся с каждым посыльным, с каждым связным.
Покончив со всеми пакетами, Тарасников укладывался. Но и во сне он
продолжал учить связных, обижался на кого-то, и часто ночью меня будил
его громкий суховатый, отрывистый голос:
- Как стоите? Вы куда пришли? Это вам не парикмахерская, а канцелярия
штаба! - четко говорил он во сне.
- Почему вошли, не доложившись? Выйдите и войдите еще раз. Пора
научиться порядку. Так. Погодите. Видите, человек ест? Можете обождать,
у вас не срочный пакет. Дайте человеку поесть... Распишитесь... Время
отправления... Можете идти. Вы свободны...
Я тормошил его, пытаясь разбудить. Он вскакивал, смотрел на меня мало
осмысленным взглядом и, снова повалившись на койку, прикрывшись шинелью,
мгновенно погружался в свои штабные сны. И опять принимался быстро
говорить.
Все это было не очень приятно. И я уже подумывал, как бы мне
перебраться в другую землянку. Но однажды вечером, когда я вернулся в
нашу халупку, основательно промокнув под дождем, и сел на корточки перед
печкой, чтобы растопить ее, Тарасников встал из-за стола и подошел ко
мне.
- Тут, значит, получается так,- сказал он несколько виновато.- Я,
видите ли, решил временно не топить печки. Давайте деньков пять
воздержимся. А то, знаете, печка угар дает, и это, видимо, отражается на
ее росте... Плохо на нее воздействует.
Я, ничего не понимая, смотрел на Тарасникова:
- На чьем росте? На росте печки?
- При чем же тут печка? - обиделся Тарасников.- Я, по-моему,
выражаюсь достаточно ясно. Этот самый чад, он, видно, плохо действует...
Она совсем расти перестала.
- Да кто расти перестал?
- А вы что же, до сих пор не обратили внимания? - уставившись на меня
с негодованием, закричал Тарасников.- А это что? Не видите? - И он с
внезапной нежностью поглядел на низкий бревенчатый потолок нашей
землянки.
Я привстал, поднял лампу и увидел, что толстый кругляш вяза в потолке